Поляк заметно смешался (после процедуры ментального досмотра он вообще шарахался от Штернберга), но, откашлявшись, всё же неуверенно произнёс:
— Позвольте, господин оберштурмбанфюрер, я кое-что добавлю. Дело в том… Когда вы говорили о людях, чьей воле подчиняются Зеркала Зонненштайна, вы сказали почти всё… но не совсем всё. Вы разрешите?..
Штернберг снисходительно улыбнулся. Вдоволь покопавшись в сознании несчастного перебежчика, он больше не считал нужным уделять ему какое-то особое внимание.
— Разумеется. Мы вас слушаем.
— Вероятно, вам всё это уже известно, господин оберштурмбанфюрер… Простите, если это будет не к месту. Есть такая старинная легенда о том, что в древние времена жрецы приводили на Зонненштайн подозреваемых в человекоубийстве. Если подозреваемые и вправду были виновны, Зеркала тут же лишали их жизни. Это, конечно, всего лишь легенда. Но она очень близка к истине. Люди, чья совесть нечиста, не должны даже пытаться вступать в контакт с Зеркалами. Это очень опасно. А в нынешние времена все люди настолько грязны энергетически, что любая попытка привести в действие машину древних может закончиться очень плачевно. Кроме того, Зеркала забирают энергию. Они способны обессилить любого человека и таким образом, в конце концов, убить его. А все современные люди энергетически сильно ослаблены…
Штернберг вдруг захлопал в ладоши, и поляк испуганно умолк.
— Браво, пан Габровски. Браво. Да вы, как я погляжу, действительно настоящий специалист по Зонненштайну. Вы произнесли всё то, что я счёл нужным опустить.
— Я только хотел предупредить…
В три длинных шага Штернберг приблизился к столу, склонился, с размаху упёршись в зелёное сукно ладонями, и в упор поглядел на вжавшегося в спинку кресла поляка.
— О чём вы хотели предупредить меня, пан Габровски?
— Господин оберштурмбанфюрер… — Поляк елозил, силясь отстраниться. — Речь идёт о вашей безопасности… Зеркала представляют большую угрозу, они энергетически обесточивают человека. Это всё, что я хотел сказать.
— За мою энергетику не беспокойтесь. О резерве я позаботился. Уверяю вас, мне с лихвой хватит.
— Но вы же…
— Что? Что я? — вкрадчиво, со студёной, снежной мягкостью в голосе спросил Штернберг. — Вы уж договаривайте до конца, пан Габровски. Мне ведь чрезвычайно интересно, а мыслей ваших я, как ни досадно, прочесть не могу. Так что говорите. Можете сказать совсем тихо, так, чтобы слышал только я…
В тёмных запавших глазах бывшего узника поблёскивали отсветы бесконечно далёкого, но горячего огня — Штернберг впервые заметил в этих припорошённых пеплом глазах такое живое и осмысленное выражение.
— Вы — эсэсовец, — почти шёпотом произнёс поляк.
— Да, я это, знаете ли, давно заметил. И что?
— Вы — эсэсовец, — повторил бывший заключённый. И, запинаясь, добавил: — Зеркала вас не примут. Зеркала не принимают… не принимают…
Штернберг перегнулся через стол и тихо усмехнулся прямо в ухо поляку:
— Преступников?
— Г-господин оберштурмбанфюрер, да я совсем, вовсе не это имел в виду, — испуганно залепетал Габровски. — Никто из ныне живущих, абсолютно никто не достоин говорить с Зеркалами. По преданиям, только чистые, праведные люди могут безбоязненно прийти к Зонненштайну с намерением изменить мир. Но очевидно, что в наше смутное время на всём свете не сыскать столь совершенных людей. А жрецы Зонненштайна были аскетами, и они свято чтили жизнь во всех её проявлениях…
— Довольно, — оборвал поляка Илефельд. — Ваша пустопорожняя болтовня меня утомила. Высказывайтесь по сути, все эти куцые мифы оставьте для детей.
— Да пусть говорит, — бросил Штернберг. — Мне любопытно, что он ещё скажет.
— У меня всё, — окончательно струхнул поляк.
— Довожу до вашего сведения, герр Габровски: рейхсмагиер уже полтора года успешно работает с Зеркалами, — с холодным пренебрежением произнёс Зельман. — Ваши глупые сказки и впрямь совершенно не к месту.
Штернберг, навалившись на скрипящий стол, уставился в лицо потупившемуся поляку.
— Демонстрационной модели у меня при себе нет, так что придётся вам пока поверить мне на слово, Габровски. Проблем с практикой у меня никогда не возникало. Из сего следует, что либо Зеркала не столь уж разборчивы, либо я не такой уж преступник… Как вы считаете? Вполне вероятно и то, что я просто-напросто показался Зеркалам необыкновенно симпатичным, и ради меня они сделали исключение. — Штернберг разнузданно осклабился, и с его косящими глазами за криво надетыми очками ухмылка вышла на редкость мерзкой. — Что вы всё отворачиваетесь? Вас смущает моё истинно арийское величие первого имперского жреца Зонненштайна?
Штернберг вернулся к картам, через плечо покосился на офицеров и отчётливо усмехнулся в полной тишине. Члены комиссии наблюдали за ним мрачно и с некоторой опаской. Поляк же смотрел на Штернберга, не мигая, с выражением столь пустого и беспомощного удивления, будто только что весь мир на его глазах перевернулся вверх тормашками и при этом продолжал существовать как ни в чём не бывало.
— Что вы на меня уставились, пан Габровски, так, словно я вам с позапрошлого года сотню марок задолжал? — злорадно поинтересовался Штернберг. — Хотите, скажу, какая ваша надежда только что издохла? Для этого мне даже необязательно копаться в вашем замусоренном сознании. Пусть, думали вы, пусть потыкаются, колбасники, всё равно у них, у мясников, ничего не получится, потому как рылом не вышли, не для их грязных лап священные древние знания… Ох, как вы ошибаетесь, пан Габровски. Знания эти исключительно для тех, кто проявил желание и волю ими воспользоваться, запомните, пан Габровски, вот вам единственная истина. И разница между вами и мной лишь в том, что вы пассивно храните ваши драгоценные знания, а я их использую — заметьте, на благо моему народу. Суть, сила, жар намерения — только это для Зеркал имеет значение.
— Я вам не верю, — прошелестел поляк.
— Да пожалуйста, — запальчиво воскликнул Штернберг. — Чёрт с вами, сами всё увидите. Но вмешиваться в мои действия не советую, если вы хоть сколько-нибудь заинтересованы в длительности своего существования.
— Я так понял, в качестве энергетического резерва вы намерены использовать специально отобранных солдат? — спросил Илефельд.
— Именно, — кивнул Штернберг.
— Но их всего семеро — не маловато?
— Вполне достаточно. Здесь главную роль играет не количество, а качество. Или, если выражаться точнее, совместимость.
— Но они же совсем ещё дети… — пробормотал себе под нос поляк.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
