Сердце Андрея сжалось от недоброго предчувствия. Между тем из лазарета вышли санитары с носилками и началась выгрузка.
Бросив лошадь, Андрей пошел вслед за санитарами. Носилки поставили на грязный пол, в приемном покое. Английский врач начал осмотр, не снимая шубы, со стеком в руках.
Скинули рогожу с первых носилок. Андрей увидел Егорова. Большая рыжая борода шенкурца совсем поседела, будто покрылась изморозью. Руки, синие как лед, лежали неподвижно. Лицо раздулось, почернело. Егоров лежал не двигаясь, и можно было подумать, что он умер, если бы не легкий парок, который чуть вился из его открытого рта.
В приемный покой вошел лейтенант Бо. Он никому не задал ни одного вопроса, только покусывал губы да время от времени поправлял пенсне в золотой оправе.
Вторым осматривали Жемчужного. Андрей узнал его лишь по бороде. Мертвенно-бледное лицо боцмана было так обтянуто кожей, что напоминало череп. Отвисшая нижняя губа обнажила крепко стиснутые зубы.
Посмотрев на Базыкина, врач приказал его раздеть. Когда с Николая Платоновича стали снимать белье, вместе с бельем длинными мокрыми лоскутьями полезла кожа. Базыкин не стонал, либо уже не чувствуя никакой боли, либо сдерживаясь из последних сил. Но глаза на его темном, заросшем какой-то зеленой щетиной лице вдруг загорелись ненавистью. Когда доктор, нагнувшись, постучал стеком по его лбу, плечи Базыкина вздрогнули. Он, видимо, хотел вскочить, кинуться на врача, но сил не было, и он только тяжело вздохнул.
До сих пор Андрей стоял молча, оцепенев от всего, что он увидел. Но тут в нем взорвалось что-то, и он не помня себя кинулся к носилкам, упал перед ними на колени и судорожно обнял потерявшего сознание Базыкина.
– Негодяи… Мучители! Мы все вам припомним! Все! Есть справедливость на свете! Николай Платонович… Очнитесь, Николай Платонович! Это я, Андрей…
Санитары попытались оторвать его от носилок, он оттолкнул их от себя.
Тогда врач вызвал солдат. Они подхватили упиравшегося Андрея, протащили его по грязному полу приемного покоя и выбросили на снег, предварительно избив До того, что он потерял сознание.
Вечером того же дня Базыкин, Егоров и Жемчужный были доставлены на «Святогор».
«Святогор» стоял среди льдов на рейде Мудьюга, в версте от причалов. К его носовому борту льды подходили сплошняком, тут был спущен трап.
После доставки заключенных на ледокол прибыла англо-американская комиссия, возглавляемая лейтенантом Бо. Сюда же привели и Андрея Латкина. Его посадили в отсек вместе с боцманом Жемчужным.
Жемчужный спал, лежа ничком на койке. Андрей боялся шевельнуться, чтобы не разбудить его. Перед глазами Андрея в иллюминаторе был виден силуэт Мудьюга, ледяного, страшного Мудьюга… Царство холода, крови, убийств и смерти. Сколько жертв! Сколько невинно загубленных жизней на этом пустынном болотном острове! Вот здесь, у этого маяка, расстреливали людей. Расстреливали и у сигнальной мачты, расстреливали за батареями… Вся земля обагрена кровью. А сколько людей, падавших во время работ от истощения, побитых прикладами, приколотых штыками, погибло во льдах!.. Сколько могил скрыто сейчас зимним туманом! В этих ледяных торосах, в снежных обмерзших буграх – всюду трупы.
Вдруг Андрей увидал, как на острове вспыхнули сигнальные огни, словно глаза чудовища. И тут будто чей-то голос услыхал Андрей.
«Ты вырвался от нас, с Мудьюга? Ты оставляешь сотни своих товарищей… Они спят в насквозь промерзшей земле! Им уже никогда не проснуться. Они взывают к мести!»
Подмаргивает маяк. И в то мгновение, когда он зажигается, в луче его видна метель, вечная метель Мудьюга…
«Неужели я жив? Как это могло случиться?»
У Андрея кружится голова, он хватается за столик. «Вот лежит Жемчужный… Жив ли он? Не бред ли все это?»
Но боцман вдруг поднял голову. Увидев Андрея, он громко зарыдал. Андрей бросился к нему. Они плакали, что-то говорили друг другу и сами не слышали своих слов. Первым успокоился боцман.
– Ой, сынку, тебя, значит, тоже везут? – спросил он.
– Тоже… – ответил Андрей. – Но я рад, Матюша… С тобой вместе. Как мне было тяжко одному, если бы ты знал! А сейчас я даже рад, ей-богу. И Егорова увижу и Базыкина…
Боцман покачал головой.
– А где доктор, Матюша?
– Умер… Неделю тому назад. Там же, в погребе. Отмучился… – Жемчужный закрыл лицо руками.
Андрей уткнулся лицом в подушку. «Умер… умер… умер…» – стучало у. него в висках.
Ему хотелось с головой зарыться в подушку, ничего не видеть, не слышать, но Жемчужный мягко положил ему руку на плечо и стал рассказывать обо всем, что случилось в карцере.
9
– После допроса, конечно, бросили в карцер. Бо сказал: «Будете сидеть до тех пор, пока не сознаетесь и не выдадите тех, кто еще собирался бежать…» Егоров как закричит: «Подлец! Мы не предатели. И все равно некого нам выдавать. Сами не собирались, других не подзуживали». Опять карцер, голод, мрак, стужа. В могиле… Ну, прямо в могиле. Прохватилов просил прощения, плакался: «Извиняйте, дорогие товарищи… За меня, такого дурня, страдаете».
– А где же Григорий? – со страхом спросил Андрей.
– С ума сошел. Расстреляли бедного Грицка.
Они помолчали.
– А Егоров все ободрял нас, – продолжал боцман. – Ночью зараз слышу шепот: «Где ты, Лелька, Лелечка?… Где ты, моя золотая?… Доченька милая…» Часто ее вспоминал. Все беспокоился. Думка за думкою… «Надо дожить…» – говорил. Часто повторял: «Коммуну вижу… Наши идут… Солнце червонное… Архангельск восстал…»
День… Ночь… В карцере все темень, мокреть, холод лютый, собачий… Я Маринкину говорю: «Доктор, не лежи без конца, сделай милость… Встань хоть ненадолго, треба трошки размяться». А он отвечает: «Нет уж, милый. Ты двигайся… А меня не тревожь. Нема дыхания».
Потом Николай Платонович заболел. Доктор его выслушал. «Крупозное воспаление», – говорит. Базыкин бредит, горит весь в холодище таком… Стонет иногда: «Шурочка!» Я вырвал доску из стены, стал бить ею в дверь. Прибежал сержант. «Маляд, кричу, маляд у нас… Давай переводчика!» Прибежал переводчик. Мы все кричим: «Маляд! Доктора! В лазарет…» Все напрасно. Только кипятку стали давать и котелок водянистого супа принесли. Я лег рядом с Базыкиным, чтобы хоть как-нибудь согреть его. А Прохватилов на четвертый или пятый день замолчал. Опух страшно, а из глаз текла вода. Да, хлопчик… Злому ворогу не пожелаешь такого житья.
– Засни! – сказал Андрей. – Не надо больше рассказывать. Засни, Матюша!
– А раз Егоров говорит, – не слушая Андрея, продолжал Жемчужный: – «Товарищи, давайте рассказывать друг другу свою жизнь. Я начну первый». Добре придумал. Иной раз и не слушаешь, только голос жужжит. И легче. Прошло сколько-то дней. Егоров мне зараз говорит: «Ну, Жемчужный… У меня тиф». – «А как ты определил?» – «Определил! Но ты, если выйдешь отсюда живой, передай Чеснокову, всем, кого увидишь, что я до последней минуты думал о них… Мое завещание – бороться до победы. Дай воды!» Дал я воду. «Матвей, Павлина бачишь? Он с нами…» Я понимаю, бредит он. «Бачу», – говорю. А Егоров весь встрепенулся, кличет его: «Павлин, Павлин!..» А то Чеснокова или Потылихина. Кричит: «Скорее к нам, Максимыч!»
– Не надо больше, Матюша, – вскакивая с койки, умоляюще сказал Андрей. – Не надо! Я прошу тебя. Смотри, как ты дрожишь.
– Нет, надо! – содрогнувшись всем телом, но упрямо и твердо сказал боцман. – Надо! Я могу умереть! Надо, чтоб знали.
Андрей присел к нему на койку и обнял за плечи.
– Егоров очнулся. «Нехай, говорит, доктору носилки принесут и похоронят честь честью. Тебе поручаю, Жемчужный… А червонное знамя мы потом принесем». И опять впал в беспамятство. Тут пришла посмотреть на нас комиссия. Кто-то спросил: «А где шенкурский большевик?» Лейтенант Бо показал. Егоров открыл глаза. Лейтенант Бо усмехнулся и щось таке сказал своим. Они посмеялись и ушли. Тогда Базыкин сказал мне: «Знаешь, чего смеялись? Надеются – теперь мы будем сговорчивее. Пардону запросим». А я ему ответил: «Нет, дудки! Не дождутся…»
И знаешь: пытку придумали. Поставили в карцер железную печурку, натопили ее жарко. Мы обрадовались… А с оттаявшего потолка полился дождь, отсырели стены. Одежда зараз взмокла. Пришлось ее снять, выжать. После печка остыла, и пошла холодюга. Рубашки, брюки – ледяной саван… от жары к холоду – от было мученье, Андрюха!.. Я, понимаешь? Я и то не стерпел, завопил: «Да когда же смерть!»
Жемчужный закрыл глаза. Андрей вскочил с койки и подал ему кружку с чаем.
– Нет, Андрюша, – прошептал боцман. – Душа не принимает. Однако добре! Мы с тобой поживем! Больше не могу говорить. Устал… Ох, мамо… мамо…
Андрей опять присел к Жемчужному на койку. Боцман задремал. Сначала дыхание его было прерывистым, слабым и хриплым, затем он стал дышать ровнее.
«Сколько же душевных сил должно быть в человеке, чтобы вынести все это? – думал Андрей. – Нужно иметь крепкую, закаленную душу большевика… Обыкновенные люди не перенесли бы таких мучений. А мы, большевики, все вынесем. И победим… Обязательно победим!»
