в офисе Билли на стене висел тканый коврик в рамке с вышитой фразой: «Как бы это сделал Любич?» Билли уверял, что в разработке сюжетов Эрнсту Любичу не было равных, никто не мог превзойти его в изяществе, изобретательности и непрямолинейности, приправленными этаким незлобивым, сугубо центральноевропейским цинизмом.
Фильму, на который отправились мы с Мэтью, во Франции дали название «Рандеву». В англоязычных странах он более известен как «Магазинчик за углом». Странно было смотреть «Магазинчик» жарким августовским вечером в Париже, ведь по сути своей это рождественское кино. Красивая и простая история любви двух продавцов в маленьком универмаге в Будапеште: влюбившись взаимно по переписке, в реальной жизни они друг друга терпеть не могут. Более всего этот поход в кино запомнился мне тишиной. Я не зрителей имею в виду, кинозал был полон, и люди часто и много смеялись. Я говорю о тишине на экране — при абсолютном отсутствии музыки (за исключением звукового сопровождения на титрах в самом начале и в конце) диалоги двух влюбленных, ворчливые либо ласковые, велись неизменно в приглушенных тонах. В этом фильме обошлись не только без стрельбы, взрывов и рева моторов, но никто из персонажей даже не повысил голоса. Однако, вопреки или, наоборот, благодаря такой умеренности тепло этого фильма исподволь согревает тебя, окутывая янтарным сиянием, и внезапно ты понимаешь, что больше всего на свете тебе хочется такого же негромкого, нежного триумфа любви, какого сподобились персонажи Джеймса Стюарта и Маргарет Салливан в финальной сцене. По-моему, это самый романтичный фильм в истории кино.
Стоило нам выйти из кинотеатра на улицу, как моя рука потянулась к руке Мэтью, в ответ он крепко стиснул мою ладонь. А когда отпустил, я резко сократила расстояние между нами, взяв Мэтью под руку.
Так мы и шли рука об руку, и я ждала, что он выскажется насчет «Магазинчика». Мне не терпелось выяснить, задел ли его за живое этот фильм, как задел меня.
Наконец он сказал:
— До чего же прелестное кино.
Я поглядывала на него в надежде, что он добавит что-нибудь еще, но продолжения не последовало. Словечка «прелестное» мне было недостаточно. Но пришлось довольствоваться тем, что есть.
Затем мы оба по большей части помалкивали. Когда пересекали реку по Королевскому мосту, я услышала, что Мэтью напевает себе под нос.
— Что ты поешь? — спросила я.
— Мелодию, которую ты сочинила. Ту, что ты сыграла для меня в баре в Греции.
— «Малибу»?
Пел он ее не совсем чисто, и однако.
— Рада, что тебе запомнилось мое сочинение. Но звучит оно немного иначе.
Я негромко пропела мелодию так, как я ее написала.
— Точно, — отозвался Мэтью. — Красивая вещица. Тебе удалось ее записать?
— Да.
— Пришлешь мне?
— Конечно.
Сердце мое готово было разорваться от счастья: выходит, он помнит наш последний вечер в Нидри и этот вечер ассоциируется у него с романтической аурой только что увиденного нами фильма. Посередине моста мы остановились и, облокотившись на перила, долго глядели на темную мерцающую воду. А когда нам надоело смотреть на реку, мы посмотрели друг на друга и поцеловались. Поцелуй получился долгим, а также довольно колючим из-за бороды Мэтью. Но я была не в претензии.
Вернувшись в отель, мы попросили ключи от наших номеров — у него был № 313, у меня № 422, — но в лифте, глянув на мой ключ, Мэтью сказал:
— Думаю, сегодня он тебе больше не понадобится.
Я засмеялась, и мы опять поцеловались.
А потом…
Говорят, Билли однажды сказал (не стесняясь в выражениях, замечу я): «Эрнст Любич мог выжать из запертой двери куда больше, чем многие режиссеры из расстегнутой ширинки». Почему бы и мне не воспользоваться приемом мастера и вежливо, но решительно запереть дверь номера 313, не выставляя на всеобщее обозрение то, что там случилось потом.
* * *
Утром мы решили заказать завтрак в постель. Попросили кофе, апельсиновый сок, булочки, яичницу с беконом, свежие фрукты и йогурт.
Любовь, обнаружила я, пробуждает зверский аппетит.
В ожидании завтрака Мэтью принимал душ. Я лежала, раскинувшись по диагонали на двуспальной кровати, наслаждаясь своей бесстыдной наготой и уютом спутанных простыней, еще не остывших после наших утренних занятий любовью. Лениво, расслабленно я размышляла о том, что сулит мне обозримое будущее. Работа над «Федорой» почти закончена, но это уже не имело никакого значения, поскольку возвращение к обычной жизни мне более не грозило. В мою жизнь вошел Мэтью, и все изменилось. Он может приехать ко мне в Афины на недельку-другую, прежде чем приступит к учебе в киношколе, а затем я переберусь в Лондон, чтобы быть рядом с ним. Или сниму там квартиру, если мое ежедневное присутствие в его жилище будет Мэтью стеснять. Наверное, не стоит начинать совместную жизнь чересчур поспешно. Мужчины такие перемены нередко воспринимают с опаской, хотя лично я готова начать прямо завтра, если сумею его уговорить.
Я потягивалась, зевала, прислушиваясь к плеску льющейся воды, доносившемуся из ванной. Руки, ноги у меня побаливали самым приятным и самым восхитительным образом.
Внезапно я сообразила, что коридорному, когда он доставит завтрак на тележке, надо дать чаевых. Я поднялась. Все так же голышом порылась в своей сумочке, но в кошельке лежала лишь одна десятифранковая банкнота (чересчур много) и горстка мелких монеток, сантимов (чересчур мало). Пятьдесят сантимов, вот что было бы в самый раз. Джинсы Мэтью валялись на полу. Я сунула руку в джинсовый карман, но вместо монеток нащупала листок бумаги. Бумаги для писем.
Вытащила листок, взглянула на него мельком — всего лишь мельком, походя, — но первое же слово зацепило мой взгляд, одно-единственное слово. Любимый. У меня скрутило желудок, письмо я развернула, но прочла только одно предложение в самом конце: Жду не дождусь, когда мы снова увидимся. Джульет. Ниже, под именем, с десяток целую и сердечки.
Тошнота подступила к горлу, и я засунула письмо обратно в карман джинсов Мэтью. Опустилась на
