людям нравились его шутки.
— Видите, такого просто не может быть, верно? — продолжил он. — Не за этим люди ходят в кино. Да, конечно, фильм, над которым я сейчас работаю, один из наиболее серьезных в моем послужном списке — и я хочу, чтобы эта картина получилась серьезной и печальной, — но это не значит, что мне хочется, чтобы публика выходила из кинотеатра с таким чувством, будто ее на протяжении двух часов окунали головой в унитаз, понимаете? Печаль нужно сдабривать чем-то еще, чуть более изящным, чуть более красивым. Жизнь безобразна. Мы все это знаем. И не из кино. Не затем мы ходим в кинотеатр, чтобы нас опять ткнули носом в этот прискорбный факт. Мы ходим в кино затем, чтобы наша жизнь вдруг заискрилась, и неважно, что высечет эту искру — забавный сюжет, остроумные шутки или… просто красивые наряды и пригожие актеры, — важна только искра, которой в повседневности нам так недостает. Щепотка жизнелюбия никому не помешает.
Вынув коктейльной палочкой оливку из бокала с мартини, Билли жевал ее, смакуя, откусывая мелкими кусочками.
— Знаете, у меня есть своя теория насчет этих парней — юнцов бородатых; так вот, Любич и его ровесники пережили ту гигантскую войну в Европе — первую, я имею в виду, — и когда на вашу долю выпадают столь тяжкие испытания, они не исчезают бесследно, но поселяются внутри человека, понимаете? Трагедия становится частью вас самих. Она всегда с вами, и вам необязательно кричать о ней, каждый раз выплескивая на экран весь этот ужас. В фильмах Любича много боли — даже в «Магазинчике за углом», взять хотя бы старика, хозяина магазина, решившегося на самоубийство, — но не это доминирует. Это еще не вся история. Любич отказывается надрываться в крике. На самом деле иногда хочется заткнуться и вообще не упоминать о всяких кошмарах, так-то вот. Свой самый дурацкий фильм я снял сразу после войны, когда вернулся из Германии. Навидался я много всякого, страшнее я ничего в жизни не видывал, но тогда последнее, чего мне хотелось, снять об этом фильм. Поэтому мы с Брэккетом сочинили дурацкий сценарий с песнями о двух влюбленных собаках, местом действия выбрали Австрию, но не настоящую Австрию, а сказочную, и на главную роль пригласили не кого-нибудь, но Бинга Кросби…[46] Ладно, может, это и не очень удачный пример, поскольку картина получилась так себе. Я лишь пытаюсь сказать… взять хотя бы мистера Спилберга. Он гений, в чем я не сомневаюсь, но родился он в самом конце Второй мировой. Он понятия не имеет, что значит пройти через нечто подобное. И по мне, так это чувствуется, когда смотришь его картины. Сценарий блестящий, техника блестящая, но чего-то не хватает, мелкого, но важного… Понимаете, о чем я? — Билли осушил бокал до последней капли. — Ну вот вам пожалуйста, я начинаю походить на тех ребят из «Кайе дю синема» с их мудреными теориями. Меня считают циником, и правда, я снял несколько циничных картин, но в действительности у меня скорее возвышенные представления о том, каким должно быть кино. Я просто об этом не распространяюсь.
— Думаю, люди сами поймут, — сказала я, — когда увидят «Федору».
Билли пожал плечами:
— Бог знает, как они отнесутся к фильму. Я и сам пока не знаю, как к нему относиться.
— По-моему, ваш фильм лучше, чем книга, — сказала я, стараясь подбодрить его.
— Этого нетрудно было добиться.
Тогда я зашла с другой стороны:
— Лично я… хотя и не хочу лезть куда не просят… думаю, что ваш фильм очень… сочувственный.
Глаза Билли вспыхнули от любопытства:
— Сочувственный? Хорошо сказано, однако. Нравится мне это определение. И сочувствую я кому?
— Всем персонажам. Но старой графине в особенности.
— Хм… — Билли подал знак официанту принести нам еще по бокалу мартини. — Возможно, на то есть причина. Мне семьдесят один, и я знаю, что такое старость, — заноза в заднице, по правде говоря. Все начинает разваливаться, ничто не работает, как прежде. Но мужчины и женщины стареют по-разному. Для меня стареть — досадное неудобство. Для женщин — трагедия. Я это не понаслышке знаю. Видел собственными глазами.
Давным-давно в Берлине, в 1920-х, когда я впервые приехал в этот город и задолго до того, как начал писать сценарии и протаптывать дорожку в кинематограф, я работал в отелях. В «Эдеме» и «Адлоне». Большие отели, знаменитые. Я был профессиональным танцором. Зачем я им понадобился? Тогда в отелях в послеобеденное время устраивали thés dansants[47], пользовавшиеся спросом у женщин, иногда они приходили с мужьями, но куда чаще одни, и им нужно было с кем-то танцевать. Предпочтительно с молодыми, симпатичными мужчинами, понимающими толк в танцах; то ли им вообще больше не с кем было танцевать, то ли их мужья не были обучены танцам или даже спину держать не умели, а может, им претило обнимать своих жен за талию, кто знает? Что, должен я признать, требовало некоторой сноровки, потому что многие из этих немок, которым перевалило за шестьдесят и семьдесят, были женщинами жирными, если называть вещи своими именами, ведь все эти годы они неустанно поглощали Spätzle, и Knödel, и Wurst, и Sauerkraut, и Apfelstrudel[48]. Фигуре, как у Одри Хепберн, просто неоткуда было взяться. Однако вовсе не женщины с лишним весом произвели на меня наибольшее впечатление. Зачастую толстушки были женщинами оптимистичными и вполне довольными своей внешностью. Но танцевать приходили и другие, те, что сохранили стройность, но утратили привлекательность и теперь маялись в одиночестве. Возможно, мужья бросили их либо умерли, но заполучить другого мужчину не на время, а навсегда им не светило, проживи они хоть миллион лет, потому что они были старыми. Исключительно по этой одной-единственной причине. И когда они клали руку мне на плечо… а я ведь не Холден и не Кэри Грант, если вы еще не заметили… и все равно чувствовалось, как они изголодались, как тоскуют по прикосновению к чужой человеческой плоти, понимаете? И это было жуткое чувство в моем тогдашнем понимании, у меня мурашки по коже бегали, когда я ощущал эту их жажду дотронуться до тебя. И тем не менее нельзя было их не пожалеть. Когда женщина теряет привлекательность, все,
