Иван. Лукич прошел в ту комнату, в которой обычно спал, когда ночевал дома. Позвал Григория, Ивана и Алексея.
— Хочу, сыны мои, потолковать с вами. Смотрел на сыновей, читал на их лицах
«О чем толковать? И чего это ты, старый, вздумал?». Григорий решил, что отец выпил лишнее.
— Поздно уже, батя, — сказал он, улыбаясь. — Пора на отдых.
— Разговор, Гриша, важный!
— Тогда я хоть Галю отвезу домой.
— А Галина пусть матери помогает посуду убрать. После гулянья бабам работы хватит.
— Батя, о чем мы будем беседовать? — робко спросил Алексей.
— О жизни, сынок.
— Меня ребята ждут на Егорлыке.
— Пусть подождут.
Иван засунул руки в карманы и исподлобья смотрел на отца; взгляд его был колюч, суров.
— Это ты, отец, хорошо придумал, — сказал Иван. — Давно пора нам собраться и устроить свое заседание.
— Значит, Иван меня понял, — повеселев, сказал Иван Лукич. — Зараз я батю своего приглашу. Для полного кворума!
Иван Лукич вышел на веранду. Старик сидел на низеньком стульчике и, зажав коленями балалайку, дремал. Иван Лукич наклонился к отцу, сказал
— Батя, хочу в вашем присутствии побалакать с сынами. Пойдемте в хату.
— О чем, Иван, будет твоя речь? — осведомился старик.
— Подросли хлопцы, надо же мне с ними потолковать. — Иван Лукич взял из рук отца балалайку, помог подняться. — Разговор, батя, пойдет семейный, тихий и мирный.
— Это нужно, Иван, нужно, — согласился дед Лука.
Опираясь на руку сына, старик слабыми шагами направился в дом.
XX
Григорий и Алексей уселись на диван. И сидеть удобно, и можно незаметно вздремнуть. Иван оседлал стул, локтями и грудью налег на спинку, приготовился слушать. Дед Лука поджал сухие, негнущиеся ноги и, опершись костлявой спиной о стенку, примостился на полу между окон. Так обычно усаживаются старики горцы на солнцепеке возле изгороди. Иван Лукич сидел за столом, будто в своем кабинете, и ему казалось, что это не сыновья его собрались, а члены правления и что пора открывать заседание. Ладонью смахнул пыль с крышки стола, посмотрел на распахнутые окна, сказал
— Можете курить. А вы, батя, перестали табачком баловаться?
— Свое, сынок, я отбаловал. Так что дымите без меня.
Ногтем большого пальца, как тупым ножом, Иван Лукич распорол коробку «Казбека». Иван и Григорий, не дожидаясь приглашения, встали и потянулись за папиросами. Алексей сидел на диване постеснялся курить при отце и при дедушке. И опять Ивану Лукичу показалось, будто он на заседании. Вот-вот войдет Саша с листом бумаги — повестка дня составлена еще вчера. Иван Лукич возьмет в руки эту бумагу и скажет
— Начнем, товарищи! По первому вопросу…
Усмехнулся в усы, сокрушенно покачал головой «Так привык к заседаниям, что беда!» Иван Лукич молчал и поглядывал то на Григория, то на Алексея, то на Ивана. Не верилось, что эти дюжие парни — его дети. Мальчуганами, помнит, они любили по весне босиком взбираться на крышу. Орали, бегали так, что настил крыши вгибался — и ничего, родителям даже весело было. Дети малые, и горе малое. Взял на руки, понянчил, поласкал, потом поставил на ноги — беги, сорванец! Ежели какой чересчур расшалится и не слушается — показал ремешок, и ни тебе печалей, ни забот…
Как бы обрадовался Иван Лукич, если бы сыновья разом встали и сказали «Батя, и зачем нам эти твои беседы да разговоры? Мы лучше взберемся, нет, не на землянку, землянка нас теперь не выдержит и завалится, а на цинковую крышу твоего нового дома…» «Детишки» молчали, хмурились, и Иван Лукич не знал, как начать с ними разговор. Больше всего огорчал Иван. Говорить с ним трудно. «Архитектор хочет показать, что стал умнее батька…» Проще было с Григорием и с Алексеем. «Григорий — трудяга, сам давно стал батьком, а Алеша — это еще воск, из него можно лепить что угодно. При стариках курить совестится — молодчина! А вот Иван и сидит не так, как все. Видно, бродячая житуха его подпортила, ему что родной батько, что чужой дядько — все одно… И жалости в нем ни на грош…»
Подал слабый голос дед Лука. — Иван, — сказал он, пожевав ввалившимися губами, — Иван, давно я тебе хотел сказать.
— О чем, батя?
— Приструни Гришку. Тут, при всех нас, прикажи ему, чтобы не разорял мое гнездо. Дом ставит — не перечу. Так он купил ту быстроногую конячку и намеревается из моей землянки смастерить для нее конюшню. Ты чуешь, Иван?
— Говорите, говорите, батя.
— Сказ мой короткий. — У старика сухо блеснули слепые глазки. — Допрежь закопайте меня в землю, а тогда и рушьте мое кубло. А пока я жив, пусть Гришка и не помышляет. Ты чуешь, Иван?
Иван Лукич поднялся, грозно глянул на Григория и, опираясь кулачищами о стол, сказал;
— Ну, слыхал, Григорий?
— Песня, батя, дюже старая. Надоело слушать.
— Так я эту песню подновлю и скажу тебе выброси из головы ту свою дурацкую затею и забудь о ней раз и навсегда! Эта песня тебе понятна? Припевы и там всякие пояснения не требуются?
— Понятно, — буркнул Григорий. — На словах мы все за технику, а на деле — губим машины. Дорогая вещь гибнет под дождем, а дедусь засел в своей землянке, как в убежище. Мог бы жить в моем доме. Место найдется.
— Кому я сказал, Григорий! — командирским басом крикнул Иван Лукич. — Выбрось из головы — и всяким разговорам конец!
— Да я и так уже выбросил. Как-нибудь обойдусь…
— Чуете, батя?
Дед Лука наклонил голову. Иван Лукич, как бы извиняясь перед Григорием, понизил голос
— Насчет техники ты, Гриша, конечно, прав. Технику надо беречь. Но ежели тебе, Гриша, нужен гараж — построй во дворе. Лесу нету? Скажи — подсоблю и лесом. — Иван Лукич вышел из-за стола, остановился у окна. — А насчет землянки вот что я вам скажу, сыны. Ту нашу хату-родительницу и пальцем не троньте! Для всех нас это — святое место. В той землянушке и я родился, и вы, мои дети, в ней на свет произошли, и твои, Гриша, дети народились. По правилу, а оно, может, со временем так и будет, в той книгинской хатенке, что уже состарилась и по пояс вросла в землю, надо бы открыть музей, чтоб показывать людям, особенно заграничным гостям, как жили журавлинские мужики раньше и как они живут ныне, при колхозах, — для наглядности!
Веря, что сказал нечто важное и значительное, что пришлось по душе и старику отцу и сыновьям, Иван Лукич снова уселся за стол, закурил и, приглаживая усы, подумал «Теперь можно начать разговор о другом жилище — о новом доме». Иван Лукич скажет сейчас, что он уже не молод, что ему хотелось бы знать, кто из сыновей согласится стать хозяином нового дома, что не нужно Ивану Лукичу такое подворье. Зачем оно ему? Вся его жизнь отдана колхозу, в «Гвардейце» и его дом и его подворье — все тут! «Гвардеец» — жилье просторное, есть где разгуляться. Заниматься же домашними делами у него нет ни желания, ни времени. Мать уже стара, ей такая тяжесть не под силу. Могут спросить зачем строил? Для детей, для сынов. Но для кого из троих — и тогда не знал и теперь не знает. В душе желал, чтобы хозяином тут был Иван. Жили бы они вместе, мирно, по-хорошему, как и подобает жить сыну с отцом. Иван женился бы, пошли бы еще внуки, и если бы родился мальчик, то можно, следуя давнему книгинскому обычаю, назвать его Иваном. В какую-то минуту Иван Лукич верил, что стоит ему заговорить о доме, как Иван встанет и скажет «Большое вам, батя, спасибо… Хватит мне бездомничать — поскитался по белому свету, пора и образумиться… Ведь я имею право и на дом и на спокойную жизнь в этом доме. У Григория почти готов свой дом, Григорий, считай, ушел от отца — сам хозяин. Алексей уедет к чабанам и, может быть, на всю жизнь поселится в Сухой Буйволе…»
Разговаривая о будущем новою дома, Ивану Лукичу хотелось, пользуясь случаем, так, попутно, узнать, что о нем думают его взрослые сыновья. Дети мои, так, мол, и так, скажет он им, у народа я в почете, люди меня уважают, ценят. В районе мною дорожат, нет такого собрания, где бы я не сидел в президиуме, — это так, это всем известно. Но вы моя кровь, и мне надо знать, что вы думаете о своем батьке. Может, я в чем ошибаюсь — помогите, подставьте свои молодые плечи. Может, что не так делаю — поправьте, подскажите, буду благодарен. Только об одном прошу не кривите душой, а говорите правду. Не бойтесь, не обижусь. И сыновья, улыбаясь отцу и радуясь, что он заговорил с ними так запросто, встанут и скажут «Мы, батя, и уважаем и любим вас так же, как уважает и любит народ». «И добре, сыны, добре…» И еще думал Иван Лукич «Если же, паче чаяния, кто из них погорячится или вспылит, тут на помощь придет дед Лука перед его почтенным возрастом ни сын, ни внуки не посмеют повысить голос…»
— Ну, сыны мои, соколы, и вы, батя, как старший среди нас, — начал Иван Лукич и посмотрел на отца, на сыновей. — t Надо нам по-семейному, без шума, побалакать. В порядке самокритики скажу моя вина, что мы раньше не собирались, не советовались. Но жизнь наша протекала как-то так, что проживали мы порознь. То я частенько отлучался — ездил и в Москву и за границу, то Гриша находился все лето в степи, то Алексей был на учебе, а об Иване и говорить нечего девять годков, бедняга, находился в отлучке.
