Правда, в темноте об этой ухмылке можно было только догадываться.
Подвешенный на потолке оклеенный осколками зеркала глобус, медленно вращался, щедро разбрасывая вокруг сотни бликов, похожих на летящий по ветру снег. Вот блеснул камешек на пальчике у Аллы. А головка ее все была так же наклонена. И ресницы опущены. И Перя ведет ее в танце молча. Не проронив ни слова. И Гена видит это, не упуская ни единой мелочи. И "Бобры" только стараются по заученному как абракадабра: "Ми-шел, ма-бел, сон ле мо ки вьян тре бьян ансамбль, тре бьян ансамбль".
А в раздевалке физкультурного зала, последовательно усадив Ваську на свернутые гимнастические маты, потом сама усевшись к нему на колени, расстегнув свою джерсовую кофточку и наложив ленивые Васькины ладони на свои бриджит-бордоевские доблести, стиснув его буйную голову горячими ручонками и сняв близорукие свои очки, Бэлла Сергеевна взасос целовала Ваську в сахарные уста…
А знаете, ребята, а поедем ка все теперь ко мне на дачу – в Комарово! – сказала Мила, когда пипл скатился со школьного крыльца. И Гена был рядом. И вроде, как его тоже позвали.
А как поедем?
А в ноль-пятнадцать есть электричка.
Какая электричка – только на такси!
Поедем, ребята! По заливу погуляем.
На могилку к Ахматовой зайдем.
Дурак!
А пожрать там у тебя есть?
А выпить?
Поехали, Перя платит!
Только Гена все же не поехал. Он совершенно машинально, повинуясь не сигналам из головного мозга, а отдавшись на волю понесших его ног, последовал за Аллочкой, что вся в слезах вдруг пронеслась мимо и часто цокая высокими английскими каблучками, удалилась в сторону метро.
Алка, Алка, ты едешь? – покричала для приличия ее лучшая подруга Банечка, – но затихла, втаскиваемая на заднее сиденье "волги" с шашечками, куда богатый Перя уже утрамбовал как минимум шестерых…
Генка молча шел позади Аллы и думал, – ну зачем я так напился?
Не доходя до метро, она вдруг остановилась. Верно она почувствовала последний рубеж, некий "пойнт оф ноу ритерн" за которым уже не будет ночи выпускного, а будет только родительский дом и завтрашняя зубрежка перед вступительными в университет. Она остановилась в нерешительности и оглянувшись наткнулась на Генкин взгляд.
Ты? Ты чего?
Ал, а знаешь, сегодня на Неве праздник "Алых парусов" для выпускников. И в Летнем саду ансамбль "Дружба" с Эдитой Пьехой…
Эдитой?… А иди ты!
И закрыв лицо ладонями, она вдруг разрыдалась.
Ах…
Почему же он не нашел ее вчера?
Не поглядел на нее?
***
Теперь его допрашивал не Горынин, а какие-то три очень важных дядьки. На этот раз не в мятых бесформенных, а в явно дорогих – и не фабрики большевичка костюмах.
– Вы не верите мне? – нервничая рыпался Ребякин.
– Верим, – отвечал самый главный из трех.
– А почему бы вам не произвести медицинскую экспертизу и не сравнить меня маленького со мною большим? – нервно гоношился Ребякин, уже не думая о том, что подставляет и маму и отца, не говоря о себе самом, – почему бы не сравнить группу крови, родимые пятна, пломбы в зубах?
– Успокойтесь, всему свое время, – отвечал другой дядька.
Всему свое время…
Время…
Желтое время.
А сколько времени у Худякова?
А может Худяков тоже теперь сейчас у них здесь? На Литейном? В соседней с Ребякиным камере?
4.
– Кто там? – спросила бабушка.
– Это я, Саша Мельников, пришел за консультацией, – ответил Саша.
Бабушка долго ворчала, шамкая беззубым ртом, недовольно возилась со сложной системой запоров, лязгая чугунными задвижками и крючками.
– Ходют, ходют тут…
– Да не ругайся ты, бабушка, – сказал Саша, просовываясь в скупо отворенную дверь бабушкиного жилища, – я вот тебе гостинцев принес.
Бабушка посторонилась.
Саша прошел в бедное захламленное жилище старухи и подойдя к столу, взвалил на него снятый с могучего плеча тяжелый рюкзак.
– Пшена тебе, бабуся пять кило, как заказывала, тушонки армейской гостовской пять банок говяжей и пять банок свиной, опять же сгущеночки чаёк подсластить шесть банок, и чаю цейлонского в жестяной упаковке полкило, – Саша развязал тесемки, стягивающие устье рюкзака и теперь словно Дед-Мороз на Новый Год выпрастывал из мешка всякие всякости.
– А телефон спутниковый привез? – спросила бабушка, – я твоему начальству телефон спутниковый заказывала.
– Привез, – кивнул Саша, – и ноутбук новенький "самсунг" к телефону в придачу, чтобы в Интернет могла лазить.
– Это хорошо, – явно подобрев от подношений уже совсем добродушно прошамкала бабуся.
Со дна своего неподъемного рюкзака Саша вынул две коробки. В одной был телефон, в другой – портативный компьютер.
– А хмельного, а хмельного то забыли прислать? – спохватилась бабушка.
– Да не забыли, – успокоил ее Саша, – две бутылки рябины на коньяке, бутылка текиллы Фиеста-Мексикана-голден и виски Джонни Вокер черная этикетка.
– Ты ложись здесь покуда на лавке, устал с дороги то поди, – сказала бабуся, стаскивая с сундука большой овчинный тулуп, – тулупчик то тебе пока постелю, а зипунишкой вон накрою тебя, полежи, касатик с дороги, покуда я тебе баньку стоплю.
Саша перечить бабушке не стал.
Дорога и вправду была нелегкая.
Генерал Заборин на своей спарке "Су-37-уб" доставил Сашу до Тамбова. Оттуда, уже вертолетом, Сашу подбросили до Большой Мызы. Там на резервной базе имелся УАЗик, на котором Саша проехал еще восемьдесят верст. Ну, а потом уже пешочком по лесочку, да с рюкзачечком.
Устал.
Умаялся.
Поэтому, едва прилег, ног не чуя на постланный на лавочке тулуп, так и заснул сразу же.
Баньку бабка истопила – самый смак, что надо!
Никаких финских саун нам не надо, нам – русским людям парку не сухого, но мокрого подавай, так чтобы на каменку квасу хлебного плеснуть, да потом веничком березовым постегаться.
С баньки вышел – как всё равно родился заново.
А бабулька в избушке уже и стол накрыла.
Виски то с текиллой припрятала, а на стол свою самодельную – из черноплодной рябины, дважды перегнанную и карбидом с марганцовкой от сивушных масел очищенную – выставила.
– Выпей ка вот с дороги то! – прокудахтала старушенция, хлопоча подле дорогого гостя.
Выпили.
Капусткой кислой закусили, картошечкой рассыпчатой, да селедочкой.
– Ну? – спросила старушка, – зачем консультироваться-то приехал? Али Старцев совсем уже нюх потерял, к старухе своих оперов присылает?
– Убили Старцева-то, бабуся, – сказал Мельников.
– А и то, снился он мне давеча, – согласно кивнула бабушка, – снился мне Лёшенька Старцев при полной своей генеральской форме, как будто из воды он выходит и говорит, – посуши кА мне форму, бабуленька-касатушка, а то боюсь, сядет она на мне, да мала потом станет, а мне на парад, парад победы принимать.
– Эх, далеко нам еще до нашей победы, бабушка, – тяжело вздохнул Саша, подливая себе и своей хозяйке, – не дожил до победы генерал Старцев, но нам завещал врага одолеть.
Выпили не чокаясь.
– Светлая память.
– Земля ему пухом…
Посидели, помолчали минутку.
– Так зачем консультироваться то прилетел? – снова поинтересовалась бабуся.
– А затем, чтобы поглядела ты, как Худякова-Ходжахмета одолеть, – ответил Саша, – тыж у нас единственная живая пифия осталась, баба Глафира Афанасьевна, капитан госбезопасности запаса…
– Эк, вспомнили, капитана, – хмыкнула бабушка и махнув скрюченной от артрита рукой, велела Саше подлить ей в рюмку еще, – сами то небось, и компьютеры теперь с базами данных имеете, и шанцы-шманцы-интернет, а все к бабке Глаше – колдунье-экстрасенсу ходите, когда припрёт.
– Да, бабушка, вот приперло, – согласился Саша, – да так приперло, что уже совсем спасу нет. Басурмане-террористы уже ключом к времени владеют, того и гляди к Сталину или Брежневу подберутся, весь мир переделают…
– Не переделают, – поморщившись от проглоченной самогонки, сказала бабушка, – про закон стабильности и сохранения информационного равновесия слыхал, небось?
– Не, не слыхал, – хрустя малосольным огурцом, ответил Саша.
– Так послушай, – назидательно прошамкала бабушка, – тебе полезно будет послушать.
– За тем и приехал, – покорно согласился Саша.
– Есть такой закон, – начала бабушка свою лекцию, – закон информационной стабильности отдельно взятой временной ситуации.
Саша снова подлил в обе рюмки, но бабушка покачав головой отодвинула свою и продолжала,
– Думаешь, мало было временных перебежчиков во все времена? До хрена и больше их было! Только где они все закончили? Никого не стал слушать ни народ, ни власти, более всего заинтересованные кстати говоря, в информации о своем будущем. Все пророки, как правильно подметил поэт, не получали признания в ни в отечестве своем, ни тем более в стране чужой. Ждали их обычно либо тюрьма, либо сумасшедший дом, либо костер, либо крест на Голгофе. А почему?
