- Sire, вы не можете служить мессу.
- Почему это? - возразил Павел. - Потому что греческие священники женятся?
- Да; к тому же, они могут жениться только раз, а ваше величество женаты дважды.
- Справедливо, - ответил Павел.
И он отказался от затеи служить мессу.
Царевичем он ездил во Францию под именем графа дю Нора [Северного]. По прибытии в Версаль, он пожелал присутствовать при утреннем выходе короля, но, по настоятельной просьбе, стал в ряд среди простых дворян. Луи XVI, предупрежденный, подошел к нему, взял его за руку, спрашивая, почему он уклоняется от почестей, которых достоин.
- Sire, - ответил царевич, - с меня довольно и минуты счастья почувствовать себя одним из ваших подданных.
Смолоду, даже во время высылки в Гатчину, он был очень гостеприимным, и, хотя Екатерина выделяла ему только самое необходимое из боязни, не толкнули бы его деньги, чтобы замыслить какой-нибудь заговор, он умел чудно оказать почести хозяина замка тем, кто наносил ему туда визиты; а после занятий поднимался в мансарды посмотреть, хорошо ли живется слугам.
Французская революция его ожесточила; кто бы ни заикнулся ему о революции - фактом, сравнением, цитатой, словом, тут же попадал в немилость.
Он возвращался из Гатчины на двухместных дрожках, в сопровождении одного из своих фаворитов, и следующего за ними экипажа, в котором находились эконом и два секретаря. Проезжали через великолепный лес, теперь сведенный, как сводятся один за другим все русские леса.
- Взгляните же, какие роскошные ели! - говорит Павел своему фавориту.
- Да, - отвечает тот, - представители минувших веков.
- Представители! - вскрикивает Павел. - Вот слово, которое отдает французской революцией. Пересядьте в другой экипаж, месье.
И Павел заставил сойти с дрожек бывшего фаворита и сесть в экипаж к своим секретарям. Он оставался в немилости на протяжении всей жизни Павла за попытку предаться исторической поэзии по отношению к еловому лесу.
Мы уже рассказали, как был встречен Суворов, по возвращении из Италии, императором Павлом; приведем теперь пару анекдотов, которые предваряли его поход.
Старый воитель находился в опале в Новгородской губернии, когда Павел, решив поручить ему командование армией, отправляемой в Италию, послал за ним двух своих генерал-адъютантов.
Было это в разгар зимы, стоял 20-градусный мороз. Суворов без гусарской венгерки, в одном кителе - белом холщовом сюртуке сел в экипаж этих генералов, которые не отважились влезть в свои шубы в присутствии высшего чина, оставались просто в мундирах на протяжении 100-верстового с лишком переезда и почти умирали от холода, тем более, что старик Суворов, бесчувственный ко всему другому, жаловался, напротив, на жару и время от времени отворял оконца экипажа.
Император ждал Суворова, для которого он приготовил торжественный прием, полагая встретить его, восседая на троне в окружении своих министров и послов от зарубежных дворов. К этому времени он узнает, в каком наряде Суворов собирается предстать перед ним под благовидным предлогом, что он в отставке. Тотчас же он посылает адъютанта объявить ему, что он не только не отставлен, но что ему еще и присвоено звание фельдмаршала. Тогда Суворов приказывает повернуть к своему дoму в Санкт-Петербурге и облачается в форму фельдмаршала, которую заказывал ранее, после этого снова садится в экипаж и отправляется во дворец. Но, входя в тронный зал, Суворов прикидывается, что поскользнулся, падает на руки и продолжает двигаться к трону ползком.
- Что вы делаете, фельдмаршал? - произносит Павел, взбешенный этой неуклюжей шуткой.
- Что ж вы хотите, sire!- отзывается Суворов. – Я привык к надежной земле на полях сражений, а паркет ваших дворцов, как и дворцов других императоров и императриц, такой скользкий, что двигаться по нему можно только ползком.
И он продолжал ползти до первой ступени трона. Там он встал.
- Теперь, - сказал он, - жду ваших приказов.
Павел протянул руку и утвердил его в звании фельдмаршала, объявляя, что ему поручается провести заседание расширенного совета русских генералов, чтобы принять план итальянской кампании.
И когда назначенный день настал, Суворов отправился на совет при полном параде на этот раз и молча слушал предложения своих коллег, главным образом, сводящиеся к походу в Тироль и, в итоге, в ломбардские долины. Только были моменты, когда он прыгал на зависть клоуну, когда стягивал сапоги и снимал штаны, когда, наконец, закричал:
- Ко мне! Тону, тону, тону!
Вот и все, что услыхали от него за время заседания военного совета.
После заседания, император, который, верно, подумал, свыкаясь с эксцентрическими выходками Суворова, что у него было основание вести себя подобным образом, отпустил генералов и задержал Суворова.
- А теперь, старый паяц, - сказал он со смехом, - объясни мне, что ты хотел сказать, скача по-козлиному, снимая штаны и выкрикивая: «Ко мне! Тону, тону, тону!»
- Sire, - ответил Суворов, - совет был представлен генералами, никакого понятия не имеющими о топографии Италии. Я шел дорогой, которую они выбирали для моей армии. Прыгал, когда они заводили меня на такие кручи, где способны скакать только горные козлы. Снимал штаны, когда тащили через реки, где воды как бы по колена, а на деле - выше головы. В конце закричал: «Ко мне! Тону, тону, тону!», когда меня и мою артиллерию занесло на болота, среди которых, конечно, еще и не так закричу, если когда-нибудь, несчастный, сунусь туда.
Павел рассмеялся и сказал:
- Что вам за дело до мнения этих слабоумных? Я даю вам всю полноту власти.
- О! - сказал Суворов. - В таком случае, я ее принимаю.
- Только вы обещаете мне забыть несправедливость, допущенную в отношении вас?
- Да, с условием, что вы разрешаете мне исправить не меньшую несправедливость, допущенную в отношении другого.
- Кто он, этот другой?
- Пусть это вас не заботит! Потому что мне, а не вам восстанавливать справедливость в этом случае.
- Поступай, как хочешь, старый упрямец; повторяю: я даю тебе всю полноту власти.
Суворов простился с Павлом, вернулся к себе и послал за старым офицером, впавшим в немилость четыре года назад, который создал себе очень шумную репутацию партизана. Офицер прибыл. Суворов, в знак высшего удовлетворения, трижды имитировал петушиную песнь. На третьем ку-ка-ре-ку осекся и с пафосом продекламировал следующие стихи - собственную импровизацию с упоминанием разных мест, где отличился старый офицер:
Pour Bresle, la croix de Saint-G;orge,
Et, pour Prague, une ep;e en or;
Pour Toulstin, Saint-Anne ; la gorge
Et rang de colonel-major.
Enfin, derni;re r;compense
Donn;e au roi des partisants,
J’ajoute cinq cent paysants
Pour ta sublimer patience.
_
Крест святого Георгия за Бреслау
И золотая шпага за Прагу;
За Тульчин орден святой Анны на шею
И звание майор-полковника.
Наконец, к последней награде
Короля партизан
Я добавляю пять сотен крестьян,
Чтобы вознаградит твое терпение.
После этого он обнял майор-полковника и отпустил его домой умирать успокоенным, гордым, богатым и счастливым.
Павел утверждал все, о чем Суворов заявлял от своего имени.
Павел был, скорей, маньяком, чем злым человеком; но власть в руках маньяка - грозное оружие. Это было понятно, потому что память о Петре III, убитом в Ропше, неотступно преследовала его.
Он велел построить Красный дворец и, как мы уже сказали, соединить дворец с казармой Павловского полка, расположенной на другом краю Марсова поля, подземным ходом. Велел в спальне устроить люк, через который, нажав каблуком на пружину, «проваливался» сквозь пол. В этом случае он оказывался в начале коридора, ведущего к подземному ходу. На фасаде дворца распорядился сделать надпись, что сохраняется по сей день: «На твой дом навечно нисходит святое божье благословение».
Но Всевышний вообще не благословил этот дом, и еще меньше - того, кто велел его выстроить. Тот, кто приказал его построить, был убит. И долгое время дом пустовал.
Вот каким показался этот дворец Пушкину в 1818 году:
Lorsque la lune ;teint au fond du fleuve somber
Sa nocturne clart;, p;le flambeau des cieux,
Quand tout repose et dort, il est un point dans l’ombre
O; le po;te arr;te un regard soucieux.
C’et sur toi, noir palais o; nul feu ne s’allumt,
S;pulcre mena;ant dans l’ombre enseveli,
Qui nous apparait triste et noy; dans la brume,
Mais plus encore noy; dans les flots de l’oubli.
_
Когда луна гасит в темных глубинах реки
Свой ночной свет – бледный светильник небес,
