Наконец, если под тем же углом зрения присмотреться к кантовской трактовке исключительной субъективности эстетического суждения, можно увидеть, что подчеркивание философом этой стороны вопроса не так уж и произвольно. Ведь суть всякого творческого отношения действительно заключается в субъективной, эмоционально-волевой активности, воплощена ли последняя в единичном субъекте или имеется в виду деятельная общечеловеческая субъективность практики. Эта субъективно-волевая активность, требующая («одобрение», «неодобрение») утверждения или деятельного преобразования объекта, отличает эстетическое, творческое отношение, эстетический вкус уже не от потребительского интереса, но от теоретического подхода, бесстрастно раскрывающего объективную причинность вещей.
Как мы говорили выше, эстетическое восприятие непременно предполагает большее или меньшее опосредование знаниями, логикой, пониманием предмета. Но само по себе эстетическое переживание всегда эмоционально непосредственно, всегда исключительно субъективно. Оно не сообщает нам новых объективных сведении о мире, которые мы могли бы сформулировать логически, но, непосредственно раскрывая перед нами в ощущении красоты внутренние гармонические связи, оно влечет нас в направлении гармонического развития как в стихийных процессах природы, так и в разумном человеческом творчестве. Эта способность субъективного эстетического восприятия фиксировать вполне объективное гармоническое начало, непосредственно воспринимать в явлениях объективную диалектику их развития и сообщает субъективному суждению вкуса его всеобщее «объективное» значение.
Отмечая все это, мы ни в коей мере не стремимся «реабилитировать» кантовский идеализм или солидаризироваться с формалистическими выводами, которые делались на основе его философии бесчисленными интерпретаторами. В то же время было бы неверным и несправедливым не видеть, как это часто случается, глубокого позитивного содержания, таящегося в, казалось бы, наиболее формальных дефинициях «Аналитики прекрасного». Притягательная сила постулируемых здесь идей, в течение двухсот пятидесяти лет гипнотизирующая философов и теоретиков искусства, заключается в нераскрытом ни самим Кантом, ни его идеалистически мыслящими последователями столь раздражавшем Гегеля деятельно-материалистическом «зерне» этих, казалось бы, «чисто формальных» положений. Можно сказать, что Кант выступил здесь в качестве экспериментатора, строго зафиксировавшего отмеченные им и его предшественниками «аномалии» эстетического сознания, формально систематизировавшего внешние, «необъяснимые» проявления последних, но так и не сумевшего найти им толкование. В технике и естественных науках такое случается весьма часто.
Для теоретического разрешения поставленной Кантом проблемы загадочных, противоречий «незаинтересованного интереса», «целесообразности без цели», «суждения вкуса, претендующего на всеобщность», «объективной субъективности» и т. д. требовалось совершенно новое слово в философии — включение в философскую проблематику творческого, преобразующего труда. «[...] Только Маркс и Энгельс в своем учении о взаимодействии человека и природы в процессе чувственно-предметной производительной деятельности, о революционной практике как процессе изменения самих людей, изменяющих условия своей жизни, нашли действительный выход из неразрешимых трудностей старой общественной мысли. Диалектика субъекта и объекта, человека и природы получила материалистическое освещение. С другой стороны, материализм развился до понимания субъективного, деятельного начала. Тем самым была заложена основа и для научной эстетики»4.
Разгадка зафиксированных в «Критике способности суждения» «аномалий» сознания, подрывающих традиционные представления о «способностях души», заключалась в деятельном творчестве. И нужно признать, что не только в эстетике самого Канта, но и в эстетических взглядах целого ряда мыслителей его круга эта идея, хотя и в неразвитом виде, хотя и мистифицированная идеализмом, уже подспудно пробивала себе дорогу.
В. Асмус, например, приводит слова М. Мендельсона из «Утренних часов» (1785), в которых понимание эстетического отношения как отношения творческого прямо-таки поражает, если учесть, что эта работа увидела свет за несколько лет до появления «Критики способности суждения». «Познание, — цитирует В. Асмус, — стремится преобразовать человека, следуя природе вещей, одобрение (то есть то, что у Канта фигурирует как суждение вкуса. — О. Б.) стремится преобразовать вещи согласно природе человека» 5. Как известно, сам Кант видел в эстетической способности суждения своеобразного «посредника» между понятиями природы и понятиями свободы, между законами природы и принципами разума. При этом способность суждения, согласно Канту, дает возможность мыслить действие по понятиям свободы лишь при условии соответствия этого действия самим природным законам. Здесь уже эстетическое отношение оказывается не только соответствующим свободным целям разума, но и одновременно предполагает соответствие объективным природным закономерностям действительности. Таким образом, утверждая субъективность суждения вкуса (что, как отмечалось, обретает совершенно новый смысл, если иметь в виду субъективную активность творческого начала), Кант в этих рассуждениях не отрывает суждение вкуса от способности познания, но, напротив, считает, что именно оно призвано мыслить в единстве объективное и субъективное, царство природы и царство свободы.
Гегель в цитированном выше разделе эстетики, посвященном философии Канта, говорит, что у последнего «в художественно прекрасном [...] случайность, [...] внешнее чувство, переживание, склонность не только подводятся под всеобщие категории рассудка, не только охватываются понятием свободы в его абстрактной всеобщности, но так связаны со всеобщим, что по внутренней своей природе оказываются адекватным ему в себе и для себя. Благодаря этому мысль получает воплощение в художественно прекрасном и материя определяется ею не внешним образом, а существует свободно, так как природное, чувственное, переживаемое и т. д. имеет в самом себе меру, цель и согласованность» 6. Правда, абзацем ниже Гегель справедливо замечает, что «это, казалось бы, полное примирение противоположностей (природы и свободы, чувственности и идеи. — О. Б.) носит, согласно Канту, субъективный характер, является примирением лишь для нашего эстетического суждения и художественного творчества, а не чем-то в себе и для себя истинным и действительным»7.
Если Баумгартен и его школа увидели в красоте непосредственное открытие действительности, если Гегель вырвал красоту из неопределенности субъективных вкусов и поставил ее рядом с истиной, то Канту принадлежит первое слово в осознании красоты как движущей силы свободного творчества. И хотя он сам, методично создавая строгую всеобъемлющую систему, так и не смог теоретически осознать смысла и значения волновавшего его вдохновенного «предчувствия» величайшего поворота в философии, совершенного столетием позже марксизмом, хотя его последователи, как и критики, опустили это главное в «Аналитике прекрасного», сосредоточившись на суетных спорах о том, в чем проявилась по существу историческая ограниченность эстетики Канта, нет сомнения, что именно ощущение присутствия могучей, свернутой до времени пружины истинного понимания проблемы прекрасного на протяжении двух веков волновало и волнует всех, кто задумывался над «формальными» парадоксами «Критики способности суждений».
Итак, эстетический вкус есть вкус созидательный. Собственно поэтому он присущ исключительно человеческому существу, способному, в силу своей творческой сущности, творчески заинтересованно относиться не только к произведениям собственных рук, не только к созданному другими, но к ко всей человеческой вселенной. Ощущение красоты, эстетический вкус остаются достоянием только человека, ибо только человек универсально формирует материю согласно ее собственным объективным закономерностям, только человек творит по «мерке» любого вида, только человек по-человечески, в соответствии с законами истины преобразует действительность, приводя ее к «объективно истинному» состоянию.
Начав разговор об «узком специалисте», мы как бы предполагали, что ограниченность сферы его индивидуальных интересов должна препятствовать развитию эстетических способностей. Однако именно присутствие ярко выраженной и определенно направленной личной творческой активности породило здесь способность эстетического восприятия и той области, которая для других людей представляется эстетически безразличной.
