Рассвет второго апреля был красивым. Иногда, разгибаясь в полный рост и не чувствуя за собой спины, я думал, что нахожусь уже на том свете, и что не рассвет это, а отверзлись ворота в рай… Но боль, начинавшаяся от ладоней в нелепых и совсем неудобных перчатках, переходившая через плечи и заканчивавшаяся в готовых взорваться мозгах, возвращала меня в компанию еле двигавшихся сослуживцев. Завтрак нам подали прямо к вагону. После первой ложки каши я побежал прочь от ребят. Те было подумали, что я дезертирую с места боя за топливо следующей зимы, и что-то кричали вслед. Я не расслышал: шум собственной блевотины заглушил всё — даже гудок проезжавшего поезда.
К чести моей, я остался с ребятами до конца, причем без завтрака. Сколько раз бес или голос разума соблазняли меня упасть в обморок: ни один бы врач не осмелился отказать мне в госпитализации! Но я стерпел. Лишь в части, куда мы приползли около полудня, я демонстративно прошел перед Мойдодыром с рукой на сердце: пусть знает, что еще пара вагончиков — и больше меня здесь никто не увидит. Могу ведь обидеться и слечь аккурат до дембеля! Ничего не сказал мне противный Мойдодыр. Но намек понял.
Мы спали весь день. Вернее, могли спать. Вовчик, который всю ночь провел в дежурке, примчался с криками, что вышел, наконец, новый приказ министра обороны об увольнении очередного призыва. Меня это не касалось, но всё равно не спалось. Ростик визжал, что стал „дедом Советской армии и Военно-морского флота“. Даже ко мне обниматься полез, забыв от счастья, что „черпаком“, а тем более „дедом“, меня считать отказывался. Прогнав его негнущейся рукой, я впал в забытье.
Я отмывал руки целый вечер. Подумать только: за какую-то ночь они превратились в руки настоящего мужчины — с мозолями, ссадинами и царапинами, как полагается! Тело ломило, каждое движение давалось с трудом, но я заставил себя пойти доделать альбом, обещанный к третьему числу. Юрик со Стасом обмывали в соседней части приказ, Славик беспробудно спал, остальные корчились от болей во всех органах. Страшно было смотреть. Ромка, казалось, постарел лет на десять — круги под глазами и морщины по всему лицу… Мне хотелось трахаться. Труд облагораживает, оказывается, не только человека — меня тоже. Я поманил пальцем Боба.
Не знаю, как это получилось, но в каптерке нечего было выпить. А разве трезвый Боб согласится трахаться, да еще так, как хотелось мне? А мне хотелось, между прочим, иметь его. Чем извращенней способ, тем лучше. Как мужчина он меня уже не интересовал. Оставив опыленные альбомные листы сохнуть, я накормил Боба салом, оставшимся от поебушек, когда и с фронта, и с тыла я принялся размазывать слюну по его хрену. Поначалу это действовало на меня, как утренняя каша, но я быстро вошел в раж и довел Боба до состояния, пребывая в котором, он не мог сказать „нет“. Только усомнился в том, что у него получится быть „послушной девочкой“. „Не волнуйся, дурачок, я всё сделаю сам. Ты мне очень нравишься, и я не смогу причинить тебе боль“. Будучи Снегурочкой, всегда таявшей от комплиментов, Боб и на этот раз ничего не смог возразить — просто взобрался на стол и раздвинул ноги. Напустив в целку побольше слюны, я миллиметр за миллиметром начал забираться в „непробитого“ пока мужчинку. Очень скоро он расстался с честью окончательно. Когда я был в нём наполовину, этот факт зафиксировался в моей голове… Я всегда считал, что парень становится „девочкой“ только тогда, когда я всажу ему хотя бы полшишки…
Боб кряхтит под мое „Потерпи, любимый“. Давным-давно, в школе, я страшно боялся прививок, особенно в попу. Медстестра, заботливая тётка, дай Бог ей здоровья, всегда говорила: „Потерпи, только чуть-чуть будет больно. И глазом не успеешь моргнуть“. Я моргал раз тыщу, прежде чем она вытаскивала из меня шприц, освобождая тем самым от боли. Да и боли особой не было — было просто страшно, и от этого каждая клеточка начинала болеть. Не потому, что это было на самом деле — так было нужно. Нужно было, чтобы болело. Поэтому и было больно. И у Боба та же ситуация. Сжался весь, мешает двигаться на полную мощь. Я хлещу его по обеим половинкам. Немного помогает — плотное кольцо нехоженного лабиринта разжимается. Мы уже на холодном полу. Он лежит на брюхе, и я, приподнявшись на руках, „разрабатываю“ парня на будущее. Кто знает — может, по прошествии времени кто-то и поблагодарит меня за доброе дело? Он уже тащится. „Сядь на меня! Что „как“?! Сверху — как же еще?!“ Садится, но ничего толком не получается. Я ставлю его раком — мне нравится полностью выходить из него, а потом с еще большей силой внедряюсь снова. Одно из таких внедрений оказывается последним. „Ну вот, родимый, теперь будешь ходить с полным набором моих генов, пока не просрешься!“ Не выходя из него, помогаю Бобу избавиться и от его хромосом. Они разлетаются во все стороны, малость не орошая остатки сала. „Ну, как? И я говорил, что будет хорошо, любимый… любимая…“ Не нравится. „Да ты не волнуйся — никто не услышит“. Я слизываю с его головки остатки мужественности. Мои огрубевшие руки гладят его милую попку. „Устал? Это тебе не бревна таскать! Пойдем, милая…“
И за что, спрашивается, отпидарасил парня? Ладно бы просто слил в него — так я еще и издеваюсь! При каждом удобном случае я склоняю все слова, обращенные к Бобу, в женском роде. Он то злится, то смущается, а я, не зная, зачем, продолжаю. Интересно, наверно, посмотреть, а как это выглядит со стороны. У меня в руках страшное оружие, у меня во рту — страшная тайна. Бобу всё равно, в каком роде я буду к нему обращаться — хоть в среднем. Ему страшно, что это могут услышать! Спроси он у меня при всех: „Димка, куда пошла?“ — никто не удивится: у меня имидж такой. А у него такого имиджа нет. Он „пацан“. И никто не знает того, что знаю я. А Боб не знает, что я не проболтаюсь. Если бы он знал, каково мне было в Печах, когда я последний раз вернулся из госпиталя в „учебку“, он бы перестал бояться. Но он этого не знает. И я ему этого не скажу…
Новый день принес новые радости — хотя для кого как. Наконец-то подтвердился слух о приезде начальника автодорожных войск округа. Самым распространенным словом в части, слетавшим с уст каждого, было слово „проверка“. Мне поручили рисовать новые бирки на противогазах и других страшных масках бога войны. Я действительно обрадовался, потому что в последнее время в „луна-парковом“ классе стало неуютно. Или просто надоело однообразие. А здесь не только полное одиночество в противоядерном убежище, где все противогазы и находились — это еще и прекрасная возможность созерцать летающих со скоростью кометы Галлея офицеров и прапорщиков. У них ничего не было приготовлено — вот они и носились: кто ремонтировал вверенную ему технику и по этому поводу не вылезал денно и нощно из парка, кто приводил в порядок внешний вид, что было еще сложнее, чем завести машину из эпохи первобытнообщинного строя…
Командир части, подселенной к нам, уговорил Мойдодыра, и в один прекрасный день меня, как рабыню Изауру, одолжили этой самой части. Хорошо, что их противогазы лежали вместе с нашими — переселяться не пришлось. Рано утром пришел Виктор, который, по замыслу свыше, должен был мне помогать эти самые противогазы подтаскивать, дабы я не терял силы и время на пустое перетаскивание резины. Она и воняла к тому же. Руки еще не успели полностью забыть бревна, и поэтому бирки получались под стать тому, на что были налеплены. Но для чужой части и так сойдет. Работа шла быстро — под хороший разговорчик…
— Вить, тебе рассказали, чё мы с Ростиком вытворили на первое апреля?
— Ага, мы тоже со смеху попадали!
— Нет, это шоу надо было видеть! Многое потерял. И, ты знаешь, мне показалось, что у Ростика есть некоторые отклонения от нормы…
— А у тебя?
— Ну-у, если вы с Денисом присылаете мне открыточки, значит, и у меня есть. И у Дениса, и у тебя…
— Сам догадался или Денис подсказал?
— Я догадливый. Сам. А вам как эта умная идея в головы ваши светлые пришла?
— Ты считаешь ее умной?
— Для вас — да. И вообще, я не люблю, когда отвечают вопросом на вопрос. Мы не на Привозе. Если не хочешь отвечать — вааще молчи, — я демонстративно надулся и углубился в бирки.
— Да ладно, извини. Просто пошутили.
— „Просто так“ чирей… Я что, какой-то повод давал?
— Ну что ты кипятишься?
— В таком случае, почему мне, а не Ростику, например? Обидно не это, а то, что ты не можешь объяснить причину. Или не хочешь?
— Ну… нам просто показалось…
— А ты знаешь, правильно показалось! В точку попали! — здесь я сделал вид, что злюсь.
— Да?
— Хвалю за проницательность. Ты такой же сообразительный, как и красивый. Если не веришь, я и доказать могу.
— Как?
— Плохой вопрос. Считай, что я ничего тебе про твою сообразительность не говорил…
Виктор ушел за противогазами. Со стороны это должно было смотреться, как из партера на сцену. Бенефис я считал удачным. Только вот в сценарии забыли указать, каков будет финал спектакля. Виктор вернулся. Я сказал:
