Лева. И вдруг она спросила: «А что ты будешь сейчас делать?».
Стоктон. А откуда ты знаешь?
Лева. Неважно. Так. Ты удивился. И что ты ей ответил?
Стокман. Да ничего я не удивился. Ну чего, ужинать будем, говорю.
Лева. Она спросила: «А что на ужин?».
Стокман. Ну, я подробно ей все рассказал: котлетки, пюре, творожок.
Лева. Ну?
Стокман. Что ну?
Лева. Ну дальше, что она спросила: «А какой творожок?»
Стокман. Нет, она спросила, какие котлетки. И будет ли компот на третье. Я сказал, что котлетки, конечно, диетические, паровые, а на третье кисель. Она спросила: клюквенный? Я говорю: из брусники. Она говорит: здорово. Я говорю: да что здорово, не любит он кисель. И вообще плохо ест.
Лева. В этот момент ты разозлился?
Стокман. Не в этот. В этот момент я еще нормально говорил. Она спросила, что типа, может, не надо на ужин так много? Я говорю: да просто он плохо ест. Стал рассказывать, что на завтрак, что на обед.
Она говорит: а ты книжки ему за ужином читаешь? Типа того, что вот ей мама в детстве читала. И она слушала и ела лучше. И вот в этот момент, как ни странно, я разозлился. Ну, типа она мне уже советы дает. Понимаешь? Она мне дает советы!
Лева. И что ты ей сказал?
Стокман. Ну что ты пристал, а? Ну не помню. Не помню! Ты испытываешь гнев, Лева? Ты часто испытываешь гнев? Вот чтоб в глазах потемнело? Не часто? Вообще нет? Ну вот, у тебя счастливая организация. У тебя этого нет. А у меня это есть. Понимаешь? Что я могу запомнить, если потемнело в глазах, если к голове кровь приливает? Ты, психолог хренов, скажи? Ну что?
Лева. Что ты ей сказал?
Стокман. Так. Что я ей сказал. Сейчас попробую тебе объяснить. Понимаешь, Лева, это с тобой я себя веду вот так: я сержусь, кричу, выхожу из себя, да? На самом деле, в обычной жизни, это состояние гнева выражается совсем иначе. Ты меня понимаешь?
Лева. Я тебя понимаю, Сережа. В состоянии гнева ты обычно говоришь тихим голосом, вежливо, интеллигентно, но наносишь при этом страшные оскорбления. Так что ты ей сказал?
Стокман. Да никто ее не оскорблял, брось ты. Напротив. Понимаешь, напротив! Я попытался взять себя в руки. Я помолчал, начал вспоминать все, что ты мне про нее говорил. Ну, чтобы как-то лучше понять ее состояние, вникнуть, так сказать, в уязвленную женскую душу. Даш, говорю, спасибо тебе за все.
Лева. Она говорит: за что?
Стокман. Да. Она говорит: за что? Ну как за что, говорю я. За то, что ты такая. Во все проникаешь. Все понимаешь. Все чувствуешь. Все объемлешь, как библейские воды.
Возникла небольшая, но важная пауза в разговоре. Лева и Стокман внимательно смотрели друг на друга.
Лева. А ты действительно так думаешь?
Стокман. Ты так думаешь, Лева. Я же говорю: я просто вспомнил, что ты мне про нее говорил. Я представил ее по твоим словам, по твоим описаниям. Просто выразил это посвоему.
Лева. Так на что же она обиделась?
Стокман. Не знаю. Она не обиделась, она удивилась скорее. Говорит: Сережа, типа того, странно, ты со мной так никогда не говорил. Типа какие-то чужие слова. И вообще, я не понимаю, что ты хочешь сказать…
Лева. А ты?
Стокман. Ну что я? Я говорю: Даш, я по-прежнему не понимаю цель твоего звонка, поскольку точно знаю, что ты звонишь с какой-то конкретной целью… Но бог с ним, просто я действительно оценил вдруг, как ты умеешь проникать в чужую жизнь, в нашу жизнь. Ведь это для тебя все-таки чужая жизнь, согласись. И вот я задумался над тем, что же у тебя внутри. И вдруг понял, что ты внутри, ну извини, что я тебе это говорю, ты как губка, которая все впитывает, вот я тебе сказал что-то про Петьку, и ты стала что-то воображать, проникаться, заполнять себя этими словами, заполнять пустоту, понимаешь? Но все-таки это пустота, Даш, а у тебя должно быть что-то свое…
Лева. А она?
Стокман. Ну, она помолчала. Потом говорит: да, ты прав. Ты совершенно прав. Но Петька тут ни при чем. И конкретной цели у меня нет. Просто я давно не звонила.
Лева. А ты?
Стокман. А я… Я… Я говорю, типа того, ну извини, Даш, если обидел. Она говорит: да нет, ничего, спасибо, что поговорил, Сережа, и ты не бойся, я безо всякой цели, просто соскучилась по нему, понимаешь? Я говорю: слушай, давай все это, что ты соскучилась, и как с этим быть, ты не со мной, а с Левиным обсуди, что-то решите, он мне сообщит, я ему ответ, все как договорились, ладно?
Лева. А она?
Стокман. Она… Что же она сказала… Что-то странное… Как-то невпопад. А! Она сказала, вернее, спросила: вы часто обо мне с ним говорите?
Лева. А ты что сказал?
Стокман. Я говорю: в каком смысле?
Лева. А она?
Стокман. Она: в прямом смысле. Вы часто с ним обо мне говорите?
Лева. А голос какой был?
Стокман. Нормальный. Без подвохов. Без подъебов этих бабских. Просто поинтересовалась. Я говорю: да нет, Даш, это не так. Напрасно ты. Он типа того что порядочный человек. Это я про тебя. Ну приврал немного, извини. В общем, порядочный и все такое. И нам есть о чем поговорить кроме тебя, понимаешь?
Лева. А она что?
Стоктон. А она говорит: не сомневаюсь…
Лева. И трубку повесила?
Стоктон. Да. Это были ее последние слова. Ну все? Может, достаточно?
«Достаточно, – подумал Лева. – Вполне достаточно».
В принципе, ему все стало ясно гораздо раньше. Но он продолжал уточнять, цепляться за слова, все еще не веря в случившееся. Потом спросил: а когда она звонила? Калинкин долго бурчал, чертыхался, открывал и закрывал какие-то файлы в компьютере, потом назвал число. Все совпадало. На следующий день она подала заявление об уходе. Лева опрокинул еще пару рюмок и достиг того состояния, когда можно было уже спокойно вставать и, не отвечая на вопросы Калинкина, вежливо попрощаться. Он орал, загораживал дверной проход, требовал объяснений, но Лева мягко улыбнулся и вышел на улицу на не очень твердых ногах.
Ни в трезвом, ни в пьяном состоянии он не хотел объяснять Калинкину, что случилось, но вечером, протрезвев, он вдруг испытал к нему легкую жалость, набрал номер и сказал:
– Серега, забыл тебе сказать… Учти, тебе объявили войну.
– Да что случилось-то, ты можешь объяснить! – заорал взбешенный Калинкин.
– Не знаю пока… – ответил Лева. – Но тебе объявили войну. И мне заодно тоже. Это железно. Спокойной ночи, Сережа.
* * *
Один раз в жизни Лева уже испытывал похожее чувство.
А может быть, и не один. Но тот раз он запомнил очень хорошо, даже слишком… Это воспоминание никогда не уходило далеко. В самый неожиданный момент оно всплывало перед ним, и он болезненно морщился, на пару секунд выпадая из разговора, из пейзажа.
Случай, надо сказать, был совершенно банальный. Однажды (очень давно) у Левы попросили ключ от квартиры, когда он с Лизой уезжал в отпуск.
Решать надо было немедленно.
Они с Лешей Бараевым стояли на лестничной площадке, ожидая лифта. Бараев вышел вроде как покурить, а Лева вроде как за бутылкой сухого, которого вроде как не хватило. Или за какой-то продуктовой подробностью для женщин, типа майонеза, лимона или чеснока.
Он вечно вызывался. Ему нравилось, пока все там сидят, притираются, смущаются или уже пьют – выйти на свежий воздух, пройтись, отключиться. Он почему-то везде испытывал это желание сбросить напряжение. Даже в самых обычных гостях.
Итак, они стояли на лестничной площадке, ожидая большого грузового лифта. Они стояли, ожидая большого грузового лифта, дверь в квартиру была открыта, Леша Бараев нервно закурил и выжидательно посмотрел на него.
Дело осложнялось тем, что отвечать надо было сразу, вот сейчас, на этой площадке, Лева ужасно не любил что-то быстро решать, это его безумно ломало, земля как бы уходила из под ног, и нужно было ловить какое-то мимолетное чувство, читать ответ в себе, а Лева любил, чтобы ответ выплывал сам, просто рисовался в воздухе, написанный чьей-то твердой рукой, а тут ответа не было, и он подумал, что вряд ли стоит обижать Лешу, нет причин для отказа, кроме соблюдения брачных обетов, но не он же их давал, и если надо, настолько надо, то так тому, видимо, и быть, и не ему, Леве, судить строго, он не любит судить строго, не его это стиль, лифт медленно подъехал и медленно, с металлическим скрежетом, открыл двери, Леша продолжал смотреть, и Лева, пожав плечами, сказал:
– Ну ладно… Ты позвонишь или как?
– Да нет, – обрадовался Леша, – ты его просто под ковриком оставь. Вы какого числа уезжаете?
Лева не успел ответить. Он успел подумать, когда большие двери грузового лифта медленно закрывались, разделяя его и обрадованного Лешу, успел подумать, так, между прочим: «Интересно, кто она? Впрочем, какая разница?»
