заволновалась, и — после небольшой паузы — усилилось в стране революционное движение. Ассимилированная, оторванная от родного народа, считавшая невозможным для ремесленников, мелких торговцев и других маленьких людей приобщиться к идеалам свободы и социализма,[39] еврейская интеллигентная молодежь приняла активное участие в революционном подполье, «пошла в народ», в расчете и своими слабыми руками подтолкнуть крестьянскую революцию в России. Не питая никаких иллюзий о еврейской массе, евреи-революционеры 70-х годов принесли весь свой юный пыл, весь свой идеализм в жертву иллюзиям о крестьянстве, как потенциальном освободителе всех обездоленных. Это была одна из последних вспышек волны ассимиляции, которая погасла одновременно с гибелью «Народной Воли» и началом политической реакции.
2
Погромы 80-х гг., нанесшие столько ран русскому еврейству, внесли глубочайшие изменения в психологию, в самочувствие и народной массы, и широких слоев интеллигенции. Ассимиляторы остались, — и бывало не раз на протяжении последующих десятилетий, что в отдельных уголках русской жизни они довольно прочно себя чувствовали,[40] но ассимиляции, как серьезному фактору еврейской жизни в России, погромы нанесли непоправимый удар.
Развитие событий в еврейской среде шло зигзагообразными, противоречивыми путями. В начале все были ошеломлены, как путники, застигнутые врасплох неожиданной стихийной катастрофой — огнедышащим вулканом или наводнением. Многие почувствовали себя в полной растерянности и очутились в тупике. Раз сорвана перспектива эволюции, раз одержала верх оголтелая реакция, и с ней вместе облетели цветы слияния евреев с русским народом на основе культуры и равенства, — то для некоторых оставался только, — может быть, это была ложь во спасение? — формальный и фактический уход от еврейства. И действительно, в эту полосу произошел ряд крещений людей, до того активно преданных еврейству...
Но за резиньяцией и отчаянием начались поиски выхода, страстное искание новых путей. Народная масса, жившая без идеологии, но и без иллюзий, под ударами судьбы нашла выход в бегстве из постылой России: открылась первая страница массовой эмиграции в неведомую Америку. В то же время впервые в кругах еврейской интеллигенции ожила старинная, романтическая мечта о Сионе, возникло палестинофильское движение и двинулись в путь — первые отряды переселенцев в Палестину. Но наряду с эмиграционистскими настроениями, подавляющее большинство в русском еврействе сознавало, что оно должно продолжать свою жизнь, свое существование и свою борьбу на месте, в России. Но что делать для этого? Как быть дальше?
Пришлось подводить итоги, и они были довольно безнадежны. Консервативно-настроенные люди, воспитанные на просветительстве 60-х годов и рассчитывавшие на содействие благомыслящих людей в бюрократии, видели, что меньше всего оправданной оказалась их ориентация на власть. После погромов теория «исходатайствования» облегчений потерпела крах Потерпела крушение и либеральная концепция, все ставившая на возвращение к традициям эпохи великих реформ: при откровенно антисемитском курсе правительства не приходилось ожидать каких-нибудь встречных шагов в отношении самых скромных еврейских домогательств. Не легче была и участь радикально-революционной мысли, рассчитывавшей на близость революции, которая должна была магически разрешить все наболевшие вопросы, в том числе ставший столь неотложным еврейский вопрос. Суворин раскрыл план, будто бы исходивший от главного царского советника Победоносцева, как разрешить в России еврейский вопрос: треть евреев должна вымереть (?..), треть — должна эмигрировать, а треть должна без следа раствориться в окружающем населении.
Какой же выход мог быть из создавшегося положения после погромов 80-х гг.? Эмиграция никому не казалась сколько-нибудь конструктивной программой действий, в частности, эмиграция в Америку, которая была для многих и многих terra incognita, и отнюдь не обетованной землей, а только убежищем на случай несчастья. И притом было ясно, что эмиграция не могла сколько-нибудь существенно облегчить положение миллионов, остающихся в России.[41] Что касается палестинофильского движения, то его границы и возможности были ясны каждому: никакой панацеей оно никому не представлялось. В этих условиях именно с 80-х годов произошел глубокий перелом в русском еврействе, который еще до сих пор недооценен полностью, но который сыграл в его истории исключительную роль.
Как ни парадоксально это звучит, именно тогда, когда еврейству дано было с особой настойчивостью почувствовать, что оно является только покорным и беспомощным объектом истории, — с ним можно делать, что угодно, с ним считаться никто не собирается, — именно тогда, может быть, в первый раз за годы своих испытаний — русское еврейство ощутило себя, как субъект, как кузнец своей судьбы и своего счастья. Именно тогда в еврействе стал наблюдаться бурный рост его общественного и национального самосознания. Если раньше перед русско-еврейской интеллигенцией стояла дилемма: возвращение в гетто или ассимиляция, — то теперь эта дилемма потеряла свою власть над умами, и ее вытеснила формула, которую будет правильно выразить словами: не гетто и не ассимиляция, — а национальное самосознание. Даже многие ассимилированные элементы интеллигенции — сознательно или бессознательно — были охвачены мыслью: только в возвращении к родному народу, к народной массе, живущей в бесправии, в тесноте, в острой материальной нужде,[42] в черте оседлости — единственный путь и перспектива.
Но в каких формах может осуществиться это возвращение к народу, это служение ему, — особенно в условиях, создавшихся в России непосредственно после погромов? На русско-еврейской печати тех лет, в «Рассвете» и «Русском Еврее», и особенно на столбцах «Восхода» можно легко проследить внутреннюю тревогу, неуверенность в осуществимости надежд, которыми жила русско-еврейская интеллигенция и судорожные поиски пути, каким она должна пойти. Конечно, уже тогда было совершенно ясно, да между строк эту мысль можно было вычитать еще в одесском «Рассвете» или «Дне» в 60-х гг., — что без уравнения евреев в гражданских правах, без равноправия, и в частности, без ликвидации черты оседлости, — никаких радикальных перемен не добиться. Но самая постановка этого вопроса о еврейском бесправии была не ко двору в политической обстановке, создавшейся после погромов и питавшейся этим бесправием. А уж об эффективной борьбе против господствующего антисемитского курса не приходилось и думать, — отчасти и потому, что сколько-нибудь значительными силами для этого ни внутри, ни во вне в тогдашней русской общественности — еврейство не располагало.
В чем же нашло тогда свое выражение стремление служить народу? В унисон с настроениями, владевшими довольно широкими кругами в русской среде, — в частности в земстве, — и среди евреев возникла тяга к политике «малых дел», политике заплат и паллиативов. Большой резонанс вызвала начатая тогда работа по подъему экономического и культурного уровня еврейской массы. Развернутая демократическая формула: для народа и через народ была далека от воплощения в русских условиях. Но стремление теснее связаться
