(примерно так же выросло число кооперативных маслобоен), а чиновники, наводнившие село казенными ссудами, взяли курс на полное «искоренение» частных предприятий и замену их субсидируемыми и контролируемыми государством кооперативами[682].
Система государственного кредитования губила частную рыночную инициативу на местах и одновременно толкала чиновников к мошенничеству. Хотя номинально процент невозврата ссуд Государственного банка был невелик, достигалось это отчасти практикой переписки, т. е. перенесения срока погашения на будущее, когда в отчетности создавалась видимость того, что ссуда была погашена и выдан новый кредит. К 1914 г. доля «переписанных» кредитов составляла от 70 до 80 %[683]. Но куда существеннее этого трюкачества было то, что эта политика мешала знающим, предприимчивым крестьянам занять место руководителей, которое им, естественно, принадлежало бы в действительно добровольных крестьянских товариществах и объединениях, которые могли бы взять на себя посредничество в отношениях между государством и единоличными хозяйствами.
Таким образом, приняв подход кооперативного движения к развитию и кредитованию села, правительство добилось следующего: 1) выдавило из руководства кооперативов именно тот тип местных людей, которые могли бы взять на себя роль лидеров в развитии; 2) помешало росту кредитования под залог; 3) обеспечило дешевым кредитом кооперативы, конкурировавшие с частными предприятиями; 4) посредством массовой пролонгации кредитов сделало их «мягкими».
Если бы правительство поставило своей целью удушение гражданского общества в деревне, то ограничение прав собственности на надельные участки и программа развития кооперативов были бы превосходным началом.
Когда в 1914 г. началась война, слабость либеральных начал в экономической и общественной жизни России дала себя знать в приемах, выбранных правительством для получения зерна. Указ 1915 г. установил закупочную цену на зерно, по которой крестьяне были обязаны его продавать. Первоначально цена соответствовала рыночному уровню и принуждения не требовалось. С ростом инфляции закупочная цена стала невыгодной для поставщиков, и правительство прибегло к насильственным мерам. Война, конечно, требует отказа от либерализма, и вынуждает правительство использовать палку вместо морковки. Но правительство России, по словам одного автора, оказалось «единственным в Европе, которое разрушило себя во имя мобилизации всех сил на ведение Первой мировой войны»[684].
Перспективы либеральной демократии в условиях, когда нелиберальный режим делает добровольные шаги в направлении либерализма
Хотя столыпинские аграрные реформы представляют собой не более чем отдельный случай, они предлагают некие уроки о шансах того, что нелиберальный режим может по доброй воле привести страну к устойчивой либеральной демократии. Хотя нелиберальный контекст оказывал влияние как на сами реформы, так и на решения в смежных областях политики, но если бы не война, реформы могли сделать страну более либеральной.
Что касается самих реформ, то здесь недемократичный и нелиберальный контекст неизбежно сыграл отрицательную роль. В краткосрочной перспективе, конечно, именно отсутствие демократии сделало реформы возможными – в ту эпоху никакое чисто либеральное правительство не смогло бы начать политику либерализации. Но за недемократичность тоже пришлось платить. Выборное законодательное собрание (если только можно представить, что подобный орган неким чудесным образом решается на приватизацию) могло бы предотвратить ряд ошибочных решений реформаторов (таких как ст. 1 закона 1910 г.). А если бы крестьяне участвовали в принятии этих законов, у них возникло бы чувство, что это действительно их реформа.
Кроме того, нелиберальный характер дореформенной эпохи наложил определенный отпечаток на правила передачи надела, породив прежде всего ряд вопросов относительно законного укрепления за крестьянами земли, – как мы убедились в главе 6, реформы не смогли предложить здесь ясного юридического ответа. Все что касалось будущего надела, зависело, от неизбежно политизированного решения общины о том, нужен ли передел и когда его проводить, но при этом было не вполне ясно, какой передел – последний или будущий – должен быть взят в качестве основания для укрепления земли за теми, кто не участвовал в переделе. Поскольку же из‐за общинного характера землепользования и неразвитости земельного рынка продолжала сохраняться чересполосица, это вело к значительному занижению стоимости земли, и денежная компенсация редко могла удовлетворить выделенцев, которые своими требованиями о нарезке надела к одному месту угрожали разрушить общину. Неразвитость земельного рынка создавала атмосферу двусмысленности, а также, – условия для злоупотреблений при выборе земли для выделенцев. Крестьяне, в силу своей изолированности от гражданского общества, были не очень‐то склонны доверять чиновникам, на которых была возложена задача разрешения спорных вопросов. А то обстоятельство, что правительство не было в своих действиях сковано требованиями закона, открыло двери для «административного давления».
Все эти недостатки законодательного обеспечения реформ, естественно, имели бы значение только в переходный период. Как только основная масса переделяемых наделов перешла бы в личную собственность, а бóльшая часть чересполосных земель прошла бы через процесс землеустройства, и крестьяне стали собственниками объединенных участков земли, все эти несовершенства стали достоянием истории. В самом деле, по мере того, как ход реформы менялся в соответствии с крестьянскими требованиями (что проявилось, например, в выдвижении на первый план так называемого «группового» землеустройства и в утрате интереса к выделу отдельных хозяйств), ослабевало противостояние как в самой крестьянской среде между противниками и сторонниками реформ, так и между крестьянством и правительством. Обида и возмущение сохранялись бы еще какое‐то время, но они перестали бы быть реальной политической силой.
Однако второстепенные решения правительства стесняли развитие рынков и препятствовали интеграции крестьян в гражданское общество, тем самым бросая тень на долгосрочное воздействие реформ. Эти пагубные для рынка решения – ограничение размеров владений, запрет на продажу или залог земли юридическим или физическим лицам, не принадлежащим к крестьянскому сословию, и субсидирование антирыночного кооперативного движения – отрицательно сказывались на росте крестьянской предприимчивости, инициативности и, в конечном счете, на перспективах сближения крестьянства с гражданским обществом. И эти решения правительства не кажутся чем‐то случайным. Скорее они выглядят как естественный результат характерного для режима снисходительного отношения к крестьянам, укоренившегося представления, что они нуждаются в опеке, и недоверия – или страха и отвращения – к рынкам.
Должны ли мы заключить, учитывая эту ущербность, что у добровольной либеральной реформы в условиях нелиберального режима мало шансов привести страну к либеральной демократии? В одном смысле, несомненно, история подтверждает предположения Норта: как он и предполагает, ключевые деятели элиты не намеревались идти к либеральной демократии. И царь, и та часть дворянства, которая поддержала Столыпина, рассчитывали на то, что реформа улучшит материальное положение крестьян и явится хотя бы по видимости политическим действием по облегчению страданий крестьянства. Но если бы им сказали, что целью реформ является либеральная демократия, они, несомненно, отшатнулись бы от них. Что касается самого Столыпина, здесь нет полной ясности. Но ведь не имеет большого значения, что
