как где достаток, там, конечно, и просвещение, там и настоящая свобода. Но для этого необходимо дать возможность способному, трудолюбивому крестьянину, то есть соли земли русской, освободиться от тех тисков, от тех теперешних условий жизни, в которых он в настоящее время находится. Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и представить их в неотъемлемую собственность»[648].
Он надеялся, что, позволив «многомиллионному сельскому населению» достичь продуктивной самодостаточности, реформа создаст правовые основания на «преобразованное русское государственное здание»[649]. С реформами, заявил он, «весь запас [крестьянского] разума, его воли находится в полном его распоряжении: он в полном смысле слова кузнец своего счастья. Но, вместо с тем, ни закон, ни государство не могут гарантировать его от известного риска, не могут обеспечить его от возможности утраты собственности, и ни одно государство не может обещать обывателю такого рода страховку, погашающую его самодеятельность»[650].
Это ви́дение бесконечно далеко от восприятия крестьянина как жертвы и более или менее беспомощного подопечного государства.
Трудно подыскать объективные данные, которые позволили бы как‐то измерить успех Столыпина в этом отношении. Но современники утверждали, что изменения были заметны. Нам уже известен отзыв крестьянина, сказавшего, что «общинное землевладение хорошо для скота, а единоличное – для закона и порядка». Кофод (виднейший деятель землеустройства) утверждал, что пьянство и драки пошли на спад. Хотя это и не прямая цитата, похоже, он полагал, что главным фактором, помимо трезвости, необходимой для личной ответственности, является сокращение круга вопросов, требующих коллективного решения и тем самым создающих условия для острых ссор между соседями и пьянства. Сход сохранился и после разверстания[651], но круг решаемых на нем вопросов резко сузился. Кофод напрямую связывает уменьшение пьянства с тем, что сход, бывший удобным поводом для попоек, стали собирать много реже. У него есть еще одно наблюдение: с одной стороны, можно было предсказать, какие деревни пойдут на разверстание, просто спросив, откуда поступает больше всего жалоб на драки, но с другой – после разверстания всякие драки прекращались[652].
Один автор, не сочувствующий реформам, объявляет, что «было показано, что в годы между двумя революциями среди крестьян произошел массовый поворот в сторону более индивидуалистического поведения»[653]. И хотя реформы, вероятнее всего, были особенно привлекательны для крестьян, уверенных в себе, другой автор делает вывод, что опыт управления единоличным хозяйством сам по себе «стимулировал их любознательность, предприимчивость и уверенность в себе»[654]. Другой утверждает, что в результате реформ «крестьянский элемент, превращавшийся в зародыш класса богатых фермеров, имел более крепкие корни, чем аналогичный тип делового человека в городе, который во многих случаях был зависим от иностранных фирм или прямой поддержки со стороны государства»[655]. Сравнение поистине убийственное, потому что и в самом деле русская промышленность очень сильно зависела от иностранных инвестиций (особенно фирмы в Санкт‐Петербурге и на Украине) или от государственных заказов (особенно работавшие на армию санкт‐петербургские заводы)[656]. Крестьяне, получившие благодаря реформам собственность, были бы свободны от подобной зависимости – по крайней мере до тех пор, пока другие правительственные меры не ввергли бы их опять в состояние зависимости.
Оценивая принесенные реформой изменения, легко впасть в ошибку и вообразить, что до реформы у крестьян не было вовсе никакого опыта операций на рынке земли. Пропаганда «крестьянских» партий создавала впечатление почти непримиримой враждебности, особенно если взять их идею, что права на землю должны быть только у тех, кто на ней непосредственно работает. Но была по меньшей мере одна ситуация, в которой крестьяне использовали рынок земли, чтобы избавиться от чересполосицы и улучшить свое материальное положение. Как уже отмечалось, они арендовали полоски земли в полях, настолько незначительных и расположенных так далеко от деревни, что урожай вряд ли оправдывал затраченные усилия. В ответ эту на ситуацию возник класс мелких предпринимателей, собирателей земли, или землепромышленников, которые брали эти полоски в аренду, а потом сдавали их в виде единых участков[657]. Возделывавшие эти поля не были собственниками земли, но крестьяне прекрасно понимали, что это дело выгодное[658]. Семена реформы с ее крестьянской собственностью на землю упали не на совершенно бесплодную почву.
Мейси отмечает, что после принятия закона 1911 г. предметом дискуссий в «толстых журналах» и в нереволюционной прессе стали не принципы реформ (и альтернативные подходы), а более прагматичные вопросы «о том, как лучше проводить реформы и в какой еще помощи нуждается сельский мир». Он показывает, что позиция образованного общества изменилась в силу отсутствия заметных признаков того, что крестьянам стало хуже[659]. А некоторые крестьяне, особенно те, кого правительство вывозило на экскурсии посмотреть, как живут и работают чешские и немецкие крестьяне, начинали верить, что нужно не зариться на дворянские земли, а рачительнее использовать собственные, и это будет самым верным путем к зажиточности[660]. В этих изменениях можно видеть и признаки большей зрелости политической культуры России, в которой на смену противоборству, характерному для первой и второй Думы, где позиции сторон оказались настолько несовместимы, что даже не нашлось почвы для компромисса, пришло обсуждение практических вопросов, располагающих к сделкам и договоренностям. То, что случилось после Февральской революции, когда радикальное противостояние приняло форму двоевластия Временного правительства и Советов, наглядно показывает, что не стоит переоценивать эти изменения, хотя они и могли бы стать началом.
Вопрос об эффективности реформ в отвлечении крестьян от революции могло бы прояснить географическое распределение захвата земель общинниками в 1917–1918 гг. Но трудно разглядеть здесь какую‐либо закономерность. Много захватов земель было в Центрально‐Черноземном и Средне‐Волжском районах, которые сильно отставали по темпам землеустройства. Возможно, это довод в пользу реформ. Но в той мере, в какой реформы были настоятельно необходимы, чтобы отвратить угрозу, создаваемую беспорядками в этих регионах, этот аргумент следует отвести или хотя бы сделать его более сбалансированным[661].
Попрание новых прав собственности
Логика столыпинских реформ требовала полной свободы отчуждения недвижимости и нестесненного рынка земли, на котором нужны были особые меры защиты крестьян от собственных опрометчивых решений о продаже и залоге (скажем, в виде требования второй подписи через несколько дней после первой). Но на деле законы ограничивали площадь надельной земли, которую мог приобрести крестьянин, и плюс к этому ему разрешалось продавать (или закладывать) ее только крестьянам и никому другому. Подобная политика, подрывающая либеральную реформу в ее основах, вполне закономерна в нелиберальных странах.
Прежде всего установление предела надельной земли, которую мог приобрести единоличный хозяин, о чем мы
