мяса выросло. Причиной стало улучшение пород скота, изменение структуры стада и улучшение кормовой базы[624]. Я не нашел аналогичного анализа российского опыта в довольно короткую эпоху столыпинских реформ.
Есть данные о расширении площадей под монокультурами с отказом от выращивания всех других культур – особенно в центре, на юге и на востоке страны[625]. Трудно представить, насколько острой была эта проблема и как долго это продолжалось, поскольку крестьяне ориентировались на рыночный спрос – что характерно для полноценного частного землепользования, – чтобы максимально увеличить текущую стоимость чистого продукта земли.
Особенно показательными должны быть данные о разнице в рыночной стоимости чересполосной и объединенной земли. Цены включают расчеты крестьян на будущую урожайность – т. е. всю доступную в то время информацию о потенциальной выгоде от землеустройства за вычетом всех дополнительных вложений труда, удобрений, сельхозтехники и пр. Цены также отражают отношение покупателей к относительной социальной изолированности хуторов в сравнении с отрубами. Мы располагаем ценами на конец периода реформ для Тульской губернии: 161 руб. за десятину чересполосной земли, 225 руб. за десятину земли в отрубах и 239 руб. за десятину хуторской земли[626]. Исследование двенадцати уездов дало примерно такое же соотношение цен – землеустроенная земля стоила на 50 % больше[627]. Разрыв цен, естественно, может отражать и уже сделанные вложения в улучшение земли. Но поскольку данные о различиях в цене земли отражают буквально всю известную тогда информацию о влиянии реформ на производительность и личную приемлемость[628], они заслуживают самого пристального внимания.
Краткосрочный социальный стресс
Помимо чисто сельскохозяйственных последствий, реформы сопровождались и различными краткосрочными социальными издержками. Во‐первых, реформы могли усугубить уже сложившееся неравенство. В силу экономии от масштаба хозяйства можно предположить, что крестьянин с большим наделом больше выигрывал от землеустройства, чем крестьянин с малым наделом (если оставить в стороне вопрос о выгонах, пастбищах и т. п.). Хорошим примером могут служить изгороди: расходы на то, чтобы обнести изгородью участок в одну десятину гораздо выше в расчете на десятину, чем когда нужно огородить участок в 15 десятин[629]. Хотя владелец небольшого надела имел возможность продать его более зажиточному крестьянину по цене, средней между ценностью земли для продавца и покупателя, это лишь частично смягчало возросшее материальное неравенство[630].
Разумеется, рост зажиточности крестьян мог сделать распределение доходов по России в целом более равномерным, потому что крестьяне в целом принадлежали к беднейшим слоям населения. Но это не может быть хорошим показателем социального стресса: крестьянин, очень немного выигравший от огораживания, мог чувствовать себя куда более уязвленным при виде того, как хорошо стали жить некоторые из его односельчан, чем от зрелища богача, обитающего неподалеку в барской усадьбе.
Но представление о том, что богатые крестьяне использовали реформы, а бедные им противились, совершенно не соответствует реальности[631]. Относительные преимущества землеустроенных и чересполосных участков не были распределены вдоль простой оси богатство – бедность. Первыми общину покидали вдовы, престарелые или одряхлевшие пары, боявшиеся потерять землю в результате очередного передела, а среди тех, кто выбирал переделы и чересполосицу, было довольно много зажиточных крестьян[632]. Если и возникла тенденция к росту неравенства, то исключительно в силу того, что энергичные и предусмотрительные получили возможность развиваться.
Независимо от материального неравенства, реформы, вероятно, ускорили отток рабочих рук из села в город. Среди тех, кто продавал наделы, некоторые уже были заняты вне сельского хозяйства, а другие – прежде привязанные к селу неспособностью реализовать стоимость своих наделов – теперь могли бросить деревню на более выгодных для себя условиях. Это, конечно же, усилило «пролетаризацию», этот жупел, с помощью которого режим годами пугал крестьян, мешая их выходу из общины. На определенном этапе все современные промышленно‐развитые страны пережили миграцию крестьян в города и рост численности пролетариата, но эти процессы сопровождались повышением доходов бедных слоев и достижением большей равномерности в распределении национального дохода. Но, только‐только переселившись в город, крестьянин не имел тех навыков и знаний, которые могут обеспечить сносные условия занятости[633], и какое‐то время страдал от бедности и неопределенности своего положения. Поскольку городские рабочие сыграли важнейшую роль и в Февральской, и в Октябрьской революциях, столыпинские реформы могли внести вклад в победу большевиков. Однако учитывая существовавшее в городах брожение и его радикальное усиление в период войны, можно считать, что вклад столыпинских реформ был незначительным.
Наконец, усилению социального стресса могла способствовать борьба за место под солнцем при новых правилах игры. Пэллот показывает, что община изобрела способы обуздания стратегического поведения, а реформа открыла новые перспективы манипулирования[634] и соответственно повышения социальной напряженности в деревне. Ее утверждения одновременно и истинны и ложны. Если бы община сумела решить проблему стратегического поведения, переделы и чересполосица не создавали бы отрицательных стимулов и практических трудностей вроде таких, как большая доля земли, занятая межами, и даже длительные переходы на дальние поля. Таким образом, Пэллот верно сослалась на принцип Коуза, согласно которому при нулевых «трансакционных издержках» распределение прав не имеет никакого значения, потому что стороны всегда смогут договориться о взаимных уступках, максимизирующих их выгоду.
Но трансакционные издержки, включающие расходы не только на достижение и реализацию договоренностей, но и на маневрирование ради заключения сделки на самых выгодных условиях, никогда не бывают нулевыми. В условиях общины две ее особенности мешали крестьянам договариваться об оптимальных методах обработки и использования земли и разделе урожая: сложность согласования прав, что необходимо для уменьшения потерь и установления надлежащего сотношения между усилиями и долей в урожае, и то, что каждая семья стремилась повысить свою долю потенциальной выгоды от улучшения координации усилий. Таким образом, общинное сельское хозяйство сравнительно неэффективно не просто по причине переделов и чересполосицы; ключевым дополнительным компонентом был обычный человеческий эгоизм, из‐за которого оказывались невозможными достижение и реализация договоренностей о создании эффективных стимулов.
Любопытно, что после описания того, как крестьяне использовали дореформенную систему и реформы к собственной выгоде (а также для использования системы таким образом, чтобы стремящиеся к собственной выгоде окончательно не отбились от рук), Пэллот характеризует тех, кто использовал правила ради сохранения общины, как людей, «которые поставили общинные интересы выше своих личных»[635]. При этом в ее книге не найти свидетельств того, что горячие сторонники общины не добивались сохранения переделов и чересполосицы ради личной выгоды.
Пэллот, несомненно, права в том, что реформа открыла новые перспективы для стратегического поведения, хотя старые при этом были закрыты. Любое изменение правил создает непредвиденные возможности для манипулирования. В сложной ситуации
