– Не могу.
– Почему?
– Я от этого плачу иногда. А в присутствии копов я плакать не собираюсь.
Наступило довольно долгое молчание. Ретанкур забыла, что ей пристало сохранять невозмутимость, и внимательно вслушивалась в слова палача рогатого скота.
– Вот я, – сказал Жюстен, – я коп, но мне тоже случается плакать.
– В присутствии коллег, старик?
– И такое случалось. Меня бросила одна женщина.
– Ох уж эти бабы.
– Ну да, – сказал Жюстен.
– А вы? Майоры, или кто вы там? Вы плачете в присутствии своей команды?
– Я один раз плакал, – сказал Мордан.
– А-а. И вы никому про меня не скажете, если это случится?
– Нет, – заверил его Данглар. – Может, выпьете, чтобы расслабиться? У меня есть отличное белое вино.
– А вы тут хорошо устроились. Это что, ловушка?
– Нет. Я выпью с вами.
– Днем? На службе?
– Сейчас как раз время аперитива. Видите, магнитофон включен, идет запись. Но если вдруг “это” случится, я ее остановлю.
Снова наступило молчание.
– Это произошло шесть лет назад. Я тогда был не такой толстый, наоборот. Я даже был вполне ничего себе, хотя сейчас в это трудно поверить.
Послышалось звяканье стаканов и бутылки.
– Данглар своего не упустит, – внезапно сказала Ретанкур, чуть улыбнувшись.
– Нет, Виолетта. На сей раз, я думаю, он действительно помогает ему.
– Кстати, вино у него правда отменное, – сказал Вейренк.
– Да, – согласилась Ретанкур.
– А что, ваше вино и впрямь ничего, – сказал Левалле, словно эхом отозвавшись на слова далеких слушателей, сидевших в аэропорту Рейкьявика.
– Я покупаю его в Сансерруа. Недорого, у мелкого производителя.
– Адрес дадите?
– Конечно.
– Оно точно бодрит. Ну так вот, поскольку я был очень ничего, у меня завелась подружка, и мы с ней встречались три года. А потом она понесла, и мы решили пожениться.
– Вы хотите сказать, забеременела?
– Да, она была на пятом месяце. Ну а чего, я обрадовался. Уж мой-то ребенок не стал бы работать на скотобойне, я вам ручаюсь. Да и вообще родилась девочка. И вот к моей невесте приехала ее тетка, старая сука и ханжа, она терпеть меня не могла. И вот она ей сказала, что я из Сансонов и что у меня это все осталось в крови, потому что я работаю на скотобойне. Как будто одно к другому имеет отношение. Жрать-то надо, а как. Дело в том, что я ничего не сказал ей, Ариане то есть.
– Почему?
– Ну, бабы они чувствительные, они палачей не обожают, да и парней, которые весь день напролет забивают животных, тоже вряд ли, ну, нормально, а что. Вот я и наврал, что работаю в Ивлине у оптового торговца обувью – чтобы она не могла заявиться ко мне на работу. Я, само собой, все разузнал об обуви и так далее. Кожа натуральная, искусственная, стельки, шнурки, липучки и, главное, итальянское производство. Сказал, что работаю в отделе тапочек. Тапочки – это как-то надежно все же.
– Разумеется. Я бы так же поступил на вашем месте.
– Ну и, конечно, разразился скандал. В основном по поводу палачей. Ариана сказала, что из-за моего вранья она теперь “родит дочку палача”. И что она ни за что не останется с человеком, у которого “это в крови”. – Он снова сделал паузу. – Сейчас пройдет, пройдет, – сказал он, перед тем как Данглар остановил запись. – Если сильно нажать на глаза, слезы уходят внутрь. Я умолял ее, как мог, чего я только ей не говорил, но она все равно ушла. Когда она на меня смотрела, на ее лице появлялось отвращение. Она уехала далеко – к родственникам в Польшу, чтобы мне уже никогда не повидаться с дочкой.
Пауза.
– Он нажимает на глаза, – сказал Адамберг.
– И вот потом я разжирел как боров, у меня выпали волосы – в общем, плохо было дело, чего уж тут. Ее тетку я бы прикончил на месте, но она попала в аварию, так ей и надо, суке этой. А кто ославил Сансонов? Ведь парижские революционеры, скажете, нет? – Данглар снова включил запись. – Ведь фамилии других палачей из провинции никому не известны? Будь моя воля, я б их всех поубивал. Я от своего врача, кардиолога, – у меня сердце колотилось все время – узнал про это заведение, где показывают живую Революцию, он сказал, что там в конце они все помрут и что мне невредно будет пойти посмотреть. И правда, мне их театр пошел на пользу. В июле я перестану туда ходить и сяду на диету. Может, и бабу себе найду, Демулен так сказал. Хотя у меня ничего такого и в мыслях не было.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В аэропорту по-исландски и по-английски объявили посадку на рейс в Акюрейри. Они взяли сумки и пошли за Вейренком к нужному выходу.
– Это не он, – сказал Адамберг.
– Думаю, нет, – сказал Вейренк.
Они помолчали в надежде, что Ретанкур выскажет свое мнение, не понимая пока, вернется ли она к жизни или снова обратится в истукана.
– Несчастный, – сказала она. – Безобидный.
– Во сколько мы приземляемся? – спросил Вейренк.
– В девятнадцать пятнадцать по местному времени.
Адамберг вытащил из заднего кармана телефон.
– Это Данглар. Он спрашивает – телеграфным стилем, – что мы думаем о допросе.
Несчастный, безобидный, отпустите его, –
написал Адамберг.
Уже, –
кратко ответил Данглар.
Когда допрос Дюмулена?
Демулена. Завтра в 10 утра. На вашем чертовом острове будет восемь.
Во время недолгого перелета в Акюрейри Адамберг рассеянно размышлял о печальной судьбе потомка Сансонов и его странном погружении в жизнь Конвента. Брюнет сказал, что многие члены Общества проходят разного рода лечебную терапию. Скорее всего, Левалле в конце концов рассказал ему свою историю. Секретарь был человеком отзывчивым и располагал к откровениям. Не исключено, что он сумел ему помочь, будучи опытным специалистом.
Их встречал исландский переводчик, размахивая во все стороны табличкой. Маленький, пузатый и, к удивлению Адамберга, черноволосый, он оказался немолод – лет шестидесяти – и суетлив. Правда, радостно суетлив, словно дождался наконец любимых друзей. Он громко, с сильным акцентом, поздоровался с ними.
– Мы будем называть вас Альмаром, если вы не против, – предложил Адамберг, пожимая ему руку. – Я все равно не смогу произнести вашу фамилию.
– Без проблем, – сказал Альмар, подняв маленькие ручки. – У нас тут вообще фамилий нет. Только отчества, сын такого-то или дочь такого-то. Дошло?
Вейренк подумал, что Альмар, скорее всего, учил французский в определенной среде, где не стеснялись в выражениях. Поэтому Адамбергу и удалось без труда нанять его в последний момент, вряд ли Альмара приглашали переводить политические или университетские конференции.
– Вот моего сына, например, зовут Альмарсон. Альмар-сон, сын Альмара, понимаете? Удобно и без заморочек. Куда мы едем? В город не советую, он довольно уродский. Ну, во всяком случае, для нас, нездешних. Я-то родом из Киркьюбайярклёйстюр, так что сами понимаете.
– Не понимаем, нет.
– Вы тут впервые?
– Да, нас сюда привело полицейское расследование.
– Да, мне сказали. А что, круто. Оттянемся.
– Не факт, – сказала Ретанкур.
Внезапно коротышка переводчик обнаружил нависающую над ним корпулентную даму и разглядывал ее немного дольше, чем следовало. В это время мысли Адамберга обратились к потомку Демулена. Вот черт, угораздило мужика родиться с такой фамилией, особенно учитывая судьбу его предков. Он подумал о маленьком мальчике, оставшемся сиротой после “злой смерти” родителей. Интересно, Мальмор тоже приходит туда на терапию, наслаждаясь гибелью виновных? Или сам жаждет отомстить за “злую смерть”?
– Хотите поужинать тут поблизости?
Адамберг объяснил, что им рано вставать, поскольку в восемь утра у них допрос свидетеля, а в одиннадцать – вылет на Гримсей.
