Андрей делал Меллеру знаки, но Наум не замечал. К счастью, крестьяне не обиделись, напротив, за столом стало весело и непринужденно. Николай принялся рассказывать историю:
– Чуть не забыл, батя! Послушай-ка. Возил нонче Трофим наше молоко в уезд на сдачу. Прикатил да смеется впокатушки. Толкует, мол, Фибрин-то, ну, приемщик в конторе, смурился-смурился, мурзился-мурзился, да себя же и обсчитал на целковый!
– Ишь ты, – усмехнулся Прокопий Степанович.
– Да забожусь! Сам проверял выручку.
– Вона оно как повернулось-то. И на прожжиху случилась проруха, а вить каков был скользкий уж! Как нашего брата окручивал да обманывал, а и сам обмишурился, – рассмеялся хозяин.
Из кухни вышла старая крестьянка в туго обмотанном вокруг головы белом платке.
– Чтой-то вы развеселились, будто ребятня? – с улыбкой спросила она. – Ой, и старый туды же, разошелся! Ешьте, простынет.
Она глянула на возбужденное лицо Меллера:
– Вы, гражданин, может статься, простоквашки из погребу желаете? Чай, квас-то согрелся за разговорами?
– Спасибо, хозяюшка, не надо. Ваш квасок и тепленький неплохо жажду утоляет, – отозвался Меллер.
– Ну как скажете, гражданин, а коли захотите чиво – не смущайтесь, прямо и спросите, – поклонилась старуха.
– Ты, мать, поди, – махнул ей рукой Прокопий Степанович и обратился к Андрею. – Ягодок бочковых попробуйте, они из того самого дубняка собранные…
* * *
Концерт заводских артистов должен был начаться в пять вечера, о чем оповещало жителей села объявление на дверях «народного дома». Выставка культпросветовских книг работала с полудня, но посетители появились около четырех, и Самыгин подумывал о переносе начала концерта на более позднее время.
– Наелись, отоспались по обломовской патриархальной привычке и притащились, – ворчал комсомольский секретарь.
Сельская молодежь бойко разбирала книги и брошюры, сторонясь разве что атеистической литературы. В пять вечера случилось чрезвычайное происшествие – явился сельский поп, отец Василий. Он прошелся по рядам и, к изумлению культпоходовцев, выбрал три антирелигиозные книжицы и сборник стихов. Комсомольцы проводили священника ошарашенными взглядами, а Самыгин закатил речь о преображении реакционных служителей культа. В половине шестого подошли отдохнувшие Рябинин и Меллер, стали подтягиваться селяне. Первыми прибежали дети, затем приковыляли старики и старухи, уже позднее собрались остальные.
Длинное, похожее на амбар здание «народного дома» заполнилось до отказа. Собралось человек триста, пришлось принести еще скамейки из сельсовета и ближайших домов. Семейства Лапшиновых Андрей среди зрителей, правда, не нашел.
Несколько раз Самыгин пытался начать программу, но его останавливали – просили подождать каких-то «Ляксевну» и «Софроныча». Пришлось дожидаться Ляксевну, бабу лет тридцати пяти с кучей детей, и Софроныча, ледащего старца, очевидно, старожила села. Детвору согнали с престижных мест, и она расположилась на полу и на подоконниках.
Плюнув в сердцах и проклиная свою судьбу, Самыгин вышел на сцену в четвертый раз и заявил о начале концерта. Он предоставил слово руководителю культпохода товарищу Рябинину.
Поднявшись на сцену, Андрей снял фуражку и обратился к публике:
– Уважаемые граждане – труженики села! Нечасто приходится нам вот так встречаться. Этот концерт – путь к тесной дружбе города и деревни. Несмотря на различия, все мы – русские люди, граждане Советского государства. И мы, и вы делаем одно дело – вы выращиваете хлеб, а мы делаем машины. Вот и вся разница! В остальном, мы так же любим, страдаем, радуемся и скорбим на бренной земле. Посмотрите концерт молодежи завода «Красный ленинец» и не судите строго артистов.
Рябинин поклонился и спустился в зал под громовые овации.
Начался концерт. В зале было тесно, и Андрей вышел на улицу. У входа стояли не попавшие в зал жители. Некоторые заглядывали в дверной проем, докладывая товарищам о происходящем на сцене. Кто-то спросил у Рябинина закурить. Он достал портсигар, который затем долго не возвращался в карман – желающих покурить оказалось достаточно, и папиросница быстро опустела. Крестьянские парни и девки с любопытством разглядывали Андрея, перешептывались и посмеивались. Кудлатый молодец отважился наладить разговор:
– Хм, истинно, гражданин начальник, талдычат али врут про фильму?
– Будет картина, – кивнул Андрей. – В конце программы.
– А че покажут? – справилась рыжеватая девушка.
– Хроника городской жизни, – пояснил Рябинин и спросил. – Прокопия Лапшинова не видели?
– Не-а, – отозвался кудлатый. – Приходил ихний Ванька, да как увидал, что местов нету, так и отвалил восвояси.
Андрей подумал, что концерт и без него, усилиями Самыгина, Вираковой и Меллера пройдет своим чередом, и решил пойти поговорить с Лапшиновым.
* * *
Он нашел Прокопия Степановича на терраске. Старик сидел за столом и распивал чаи.
– Неужто управились? – спросил Лапшинов, отставляя чашку.
– Я в концерте участия не принимаю, – объяснил Андрей.
– И правильно, не черед по должности вашей выкобениваться-то, – кивнул старик. – Чайку испейте.
Рябинин подсел к ведерному самовару и наполнил чашку.
– А мы всем кагалом ходили в баньку! – сказал Прокопий Степанович. – Послали было Ваньшу глянуть, есть ли места, да он возвернулся ни с чем, говорит, что народу набилась великая сила. Сходил бы и ты, Андрей Николаич, пропарил косточки. Ваньша мой – большой по парной-то части искусник!
– Схожу непременно.
– Уважь мощи-то парком, святое дело. Апосля и повечеряем.
Солнце умерило свой пыл, и из лапшиновского сада потянуло свежим ветерком.
– До чего же у вас благодатно! – заметил Андрей, любуясь цветущими деревьями.
– Весна выдалась спорая, дождичка бы еще… – задумчиво проговорил Лапшинов и спросил. – Садик мой, вижу, приглянулся?
– Чудный сад! Чувствуется хозяйская любовь.
– Своими руками, почитай, двадцать годков растил, берег от напастей погоды и злобы людской, – с легкой грустью отозвался Прокопий Степанович.
– Заметно, что и все село ваше ухоженное и справное, как и ваш сад, – чистосердечно польстил хозяину Андрей.
– Правда ваша, я за селом тридцать лет хожу денно и нощно, будто за собственным садом, – кивнул Лапшинов.
– Прежде старостой были?
– Кем только не привелось состоять, – вздохнул Прокопий Степанович. – Начинал-то мальчонкой при барыне, еще до отмены крепости…
– Подождите, – прервал хозяина Андрей. – Это значит, до указа 1861 года? Сколько же вам, простите, лет?
– Немало! – засмеялся Лапшинов. – Народился я за три года, как преставился император Николай Палыч, в пятьдесят втором годе, а в позапрошлом восьмой десяток разменял. Так-то, мил человек!
– А я думал, вам не больше шестидесяти! – изумился Андрей.
– То старинная закалка сказывается, да и заботы не позволяют недужить. Остановись – и навалятся болячки да напасти, – важно заметил Прокопий Степанович и продолжал. – Так, видишь ли, крепость-то нам отменили, а только родитель меня при барыне оставил. «Учись, – говорил. – Барыня наша мозговитая, она и грамоту, и разуменье тебе даст». Царство ему небесное, батюшке моему! – старик перекрестился и вернулся к рассказу:
– Жили мы тогда небогато, по-середняцки. Отец хоть и работал от света до темноты и не пил горькую, да нахлебников в семье было двенадцать ртов. Я меж тем учился грамоте, счетоводству, и к двадцати годкам стал у барыни приказчиком. Ездил в уезд, в город, вершил дела с купцами да подрядчиками. Ну и навострился. Как есть в год смертоубийства императора Александра Николаича задумала барыня устроить артель.
Это вить нонче, судырь ты мой, горлопаны вопят про ТОЗы [109], совхозы и копирацию, а того не знают, что первую-то артель барыня Мавра Филипповна учредила аж в восемьдесят первом годе! Собрала она нас, матушка, и предложила работать вместе за жалованье. Очень, очень, скажу тебе, приличное. Поставила Мавра Филипповна мельницу. Артельщики сажали на барской земле хлебушек, растили его, выхаживали родимый, жали, молотили, да и продавали готовую мучицу.
Старшим той артели поставила барыня меня. Разжился я деньгами, отделился от родителя, избу поставил. К той поре я и жениться успел, Николка уж ножками бегал. Стал я, как говорится, отрезанный ломоть. А откорячил я на барыню, почитай, годков десять, не меньше. Народил Федьку и еще троих сынков, да они померли во младенчестве.
Так вот, через десять лет службы поклонился я барыне и упросил отпустить меня на вольные хлеба. Она не воспротивилась, напротив, оделила сотней целковых. Зажил я своим хозяйством. Незадолго до воцарения последнего императора преставился наш староста Гришайкин. Сижу я как-то дома, чаи попиваю, вот прямо как с тобою, гляжу: валит ко мне депутация во главе со становым приставом. «Принимай, – говорят мужики, – староство! Доверяем, мол, тебе, Прокоп». С тех пор я селом и верховожу…
