душе»… Это были не просто слова: вынужденная эмиграция — не разрыв с родиной. И за границей Лавров оставался русским — русским демократическим публицистом. С первых же дней пребывания в Париже он стремится к налаживанию связей с теми, кто остался в России, жадно интересуется событиями, происходящими в революционной среде.
Приехавший в мае 1870 года за границу Лопатин привез страшную новость: один из тех, кого Огарев и Бакунин считали смелым и честным революционером, их агентом номер один на родине, кому они вполне доверяли, несмотря на предостережения Герцена, Сергей Нечаев, совершил небывалое. Стремясь укрепить свой авторитет в подполье, не допустить ни малейшего отклонения от проповедуемых им идей, а главное — устрашить других членов организации, «связав их кровью», он в сообществе с подручными (Успенским, Кузнецовым, Прыжовым и Николаевым) убил в Москве в ноябре 1869 года студента Ивана Иванова, заподозренного им в инакомыслии и непослушании. Новость эта потрясла Петра Лаврова. О том, что Нечаев — человек нечестный, мистификатор с иезуитской моралью, он был наслышан еще от своего зятя М. Ф. Негрескула. Но совершить такое!..
Как-то отреагируют на это русские революционеры?
Наталья Александровна Герцен — Лаврову, 10 июля 1870 года: «Теперь Бакунин и даже Огарев убеждены в том, что их надували, и прекратили все сношения с Нечаевым и его товарищами…»
Н. Н. Любавин — П. Л. Лаврову, 28 июля 1870 года: «Каковы наши герои, освободители несчастного человечества! Я не сомневаюсь, что среди политических деятелей всех стран можно найти немалое количество дряни, но нам, кажется, особенно везет в этом отношении; и я думаю, что причина этого отчасти заключается в сильном недоразумении на счет принципа «цель оправдывает средства», господствующего у нас. Сравнивая борьбу против существующего порядка с войною, забывают, что и на войне не все позволительно… Главное же, не принимают в расчет, что крайняя неразборчивость в средствах невозможна без насилования того чувства, которое назыв[ается] совестью…»
Еще раз убеждается Лавров, сколь насущными для революционеров являются вопросы нравственности: да, об этом надо писать — революционное дело можно делать только чистыми руками. Нужна систематическая работа по воспитанию революционной молодежи. Нужен революционный периодический орган!..
С утра 1 июля 1871 года к зданию петербургской судебной палаты подъезжали кареты с арестованными. У входа толпился народ. Заключенных под конвоем вводили в помещение. Начинался большой публичный политический процесс над участниками организации, возглавлявшейся Нечаевым (сам он сумел скрыться за границу).
В 11 часов 40 минут председательствующий открыл заседание. По замыслу властей, гласное рассмотрение дела должно было скомпрометировать и русских революционеров, и международное социалистическое движение. В газетах материалы о процессе над нечаевцами перемежались с информацией о заседаниях версальского суда над коммунарами, происходивших в это же время. «Голос» прямо именовал русских подсудимых «нашими коммуналистами», они, дескать, добивались той же цели, что и «покойная Парижская Коммуна». В «Правительственном вестнике» публиковались подробные отчеты о заседаниях, приводились даже тексты изъятых при арестах документов. Все это было так необычно для России. Но Александр II благословил такой ход дела: «Дай бог!» — написал он на одном из докладов.
Однако скомпрометировать участников движения не удалось. Напротив, процесс над нечаевцами сделал то, чего не в силах было сделать революционное подполье: публично раскрыл причины борьбы и размах демократического движения. Передовой интеллигенции было над чем задуматься. Было над чем поразмыслить и радикальной молодежи: можно ли следовать Нечаеву — применять любые средства для достижения цели? Не превращаются ли тем самым эти порочные средства в самоцель? Нет, в революционной среде не могут быть терпимы методы Нечаева: авантюризм, беспринципность, фальшь, ложь, «генеральство» и диктаторство…
П. Л. Лавров — Е. А. Штакеншнейдер, 5 августа 1871 года: «Дело нечаевцев я прочел с большим удовольствием, хотя очевидно между самими обвиненными не было ни одного человека с энергией, который бы сделал из скамьи обвиненных в этом случае кафедру обвинителя, обрекши себя на что угодно… Вообще я даже трудно могу согласить ход этого дела с теми притеснениями и прижиманием, которые, как слышно, у вас господствуют. Кажется, что я останусь цел здесь».
В Париже Лавров чувствовал себя в относительной безопасности: щупальца III отделения сюда едва дотягивались. Но не для того он пересек границу России, чтобы сидеть сложа руки. Он и мысли не допускал, что его ум, знания, его перо, его произведения не нужны соотечественникам. Он хочет и будет работать для России.
Но ничего подобного герценовскому «Колоколу» в эмиграции нет. Что ж, он будет печататься дома.
«Письма о европейской литературе и жизни» — статью с таким названием, прямо обращенную к русским читателям, написал Петр Лаврович на шестой день после приезда в Париж, 7(19) марта 1870 года.
В форме живой публицистики в ней говорилось об основных проблемах, тревожащих европейское общество. Критически разбирая новинки западной социально-экономической литературы, материалы прессы, Лавров раскрывал зависимость политической и духовной жизни Европы от той остроты, которую приобрел так называемый рабочий вопрос: 145 тысяч неимущих в Лондоне, 170 тысяч — в Северной Америке…
Обещав в следующем «Письме» рассказать соотечественникам о «философско-научном движении европейской мысли», Лавров отправил с какой-то оказией эту первую написанную им за границей статью в Петербург, в редакцию «Отечественных записок».
Вскоре оттуда пришел ответ от Г. З. Елисеева.
«Милостивый государь Павел Сидорович — так обращался Елисеев к Лаврову. — Я получил Ваше письмо, в котором Вы предлагаете писать корреспонденции по европейской литературе и жизни для «О[течественных] з[аписок]», с приложением для образца одной такой корреспонденции. Не знаю, что отвечать Вам на Ваше письмо». Признав, что статья Лаврова определенно хороша («очевидно, в этом роде Вы мастер»), Елисеев тем не менее печатать ее отказался: политическая острота статьи Лаврова, ее очевидная неприспособленность к цензуре — вот что, конечно, не устраивало редакцию журнала…
Это письмо Елисеева Лаврову передала известная писательница и переводчица Мария Александровна Маркович (Марко Вовчок), приехавшая весной 1870 года в Париж. Лаврову пришлось учесть пожелания Григория Захаровича — через Маркович он направил в Петербург другие статьи.
Так восстанавливалась связь с «Отечественными записками». По конспиративным соображениям письма из Петербурга в Париж (в центральное почтовое управление) шли на имя M-lle Claire — кто бы мог догадаться, что они предназначались Лаврову, к которому Мария Александровна так и обращалась: «Люба мадемуазель Клара…» В Петербург же Петр Лаврович посылал корреспонденции или с оказией, или на имя одного влиятельного человека, В. М. Лазаревского, которого уж никак не могли заподозрить в неблагонадежности.
Все, казалось, было налажено, а корреспонденции публиковались с большим трудом, а то и вовсе где-то оседали. Как-то в апреле 1871 года из Лондона Лавров писал Маркович: «Я собрал
