И он снова обиженно воскликнул:
— А ты: уходи! Нечего сказать… совет!
— Так оставайся…
— К сожалению, должен… Понимаешь: должен! Ты, небось, не уходишь?
— Еще бы… И не думаю.
— И не думаешь!.. Или твой хомут такая прелесть?
— Такой же, как твой, дружище… И атмосфера такая же, как и твоя… И мне приходится фарисействовать, как и ты… И я, Валерий Николаич, такой же, как ты! Только не такой красивый здоровяк, как мой благородный друг, и… знаешь ли еще что? — с насмешкой прибавил Иван Иванович.
— Что?
— Меня называют ретроградом-чиновником, а тебя… либералом. Ты по временам любишь «поманиловствовать»* о том, что было бы, если бы ничего не было, а я… помалчиваю, делаю, что велят — а ты знаешь, что иногда велят? — и получаю столько же, что и ты… Ну, а теперь… я тебе скажу, куда идти…
— Куда?
— К Лидии Антоновне!
— Зачем?
— Попроси ее разрешения послать за партнерами… Винтить пора. Право, полезнее, чем сотрясать воздух.
III
Несколько сконфуженный вошел Валерий Николаевич в спальную.
Дети уж были уложены, и Лика сидела за книгой.
— Ну что, милый, доспорились?
— Иван Иванович совсем закис, Лика, и только хихикает…
— А что?.. Да ты присядь, Валерий… О чем вы спорили?
— Да он не понимает, что можно возмущаться… Можешь себе представить, Лика?
И, присевши к Лике, Привольев поцеловал ее руку.
— Чего от него ждать… Сухой формалист и больше ничего!
— А говорит: уйди!
— Пусть он сам уйдет с своего места, — возмущенно сказала Лика. — Ты по крайней мере людям не вредишь, Валерий. Ты у меня ведь независимый… На сделки с совестью не пойдешь…
— Ну, положим, Лика!
— Что положим?.. Что ты хочешь сказать, Валя? — спросила Лика, сдерживая волнение.
— Я только что рассказывал Ивану Ивановичу, Лика…
— Напрасно считаешь его твоим другом. Хорош друг: «уйди». Что ж подало ему такой глупый совет?..
— Да ты не волнуйся, Лика… Не волнуйся, милая… Ну, ты ведь меня знаешь…
— Еще бы не знать своего хорошего?
— Ну, я говорил о неприятностях в правлении… Говорил, что бросил бы правление… Ну, конечно, если бы получил другое и лучшее место! — прибавил Валерий Николаевич, боясь огорчить свою Лику.
— Милый!.. Я знаю, как ты всех нас любишь и как мы тебя любим. Я первая сказала бы: уйди, если бы везде таким людям, как ты, не было подчас тяжело… Это вот только Ивану Ивановичу везде легко, а ты… Так уж лучше оставаться там, где тебя знают и ценят все-таки тебя… Разве не так?
— Умница ты моя. Конечно, так!
— Они с тобою подлость сделали… большую подлость! — горячо и возмущенно говорила Лика. — Обманули с наградными. Я понимаю твое раздражение порядочного человека. Но бог с ними!.. Плюнь на них!.. Без этих денег ведь мы не пропадем!.. Живем же мы с тобою и не нуждаемся… Я счастлива… Ты ведь тоже, кажется, немножко любишь свою Лику?
Любит ли он?
И вместо слов Привольев обнял жену.
— Дети у нас прелестные. Все у нас, слава богу, мирно и хорошо! — радостно говорила Лика, улыбаясь. — Так не тревожься, мой милый… Не мучь себя напрасными и незаслуженными упреками… Помни, что хорошие люди в таких условиях, в каких мы живем, приносят большую пользу уже потому, что на их местах могли быть нехорошие люди… Разве ты не согласен?..
Еще бы не согласен! Ведь Лика говорит так умно и убедительно, что часто думает и он. Недаром же он возмущается и все-таки сам не делает ничего, что заставило бы его покраснеть.
И Валерий Николаевич уже совсем успокоился и, обрадованный, что Лика по-прежнему считает его если не героем, то во всяком случае честным общественным деятелем, принимающим участие в разных благотворительных обществах вместе с Ликой, горячо и восторженно сказал:
— Ты такая… такая прелестная, моя умница… И как я счастлив…
И через минуту весело проговорил:
— А на Ивана Иваныча ты не сердись, Лика… Он так посоветовал… Верно, думал, что у меня есть другое место… А потом, напротив, советовал не уходить, точно я в самом деле идиот и злодей перед тобою и детьми, что мог бы вас сделать нищими… Не сердись… Лика, на него… Он хоть и воображает, что очень умен, а… Но все-таки он в сущности добрый.
— Он и не стоит того, чтобы сердиться… Бог с ним!..
— И уж знаешь ли что?
— Что хочешь, милый?
— Я пошлю за двумя партнерами…
— И отлично… Но не заигрывайся, Валя. Тебе вредно.
— Конечно, в двенадцать окончим. А ты что будешь делать, Лика?
— Дома останусь… По крайней мере почитаю. А на неделе три собрания… И мы везде должны быть…
В первом часу партнеры сели ужинать.
Хозяин с обычным вниманием отнесся к скромному ужину, умело и хорошо приготовленному и поданному благодаря заботам Лики, и, когда выпил несколько стаканов вина и раскраснелся, он поговорил о долге, об обязанностях общественных людей делать хоть маленькие дела, памятуя о больших, и не оставлять своих постов, хотя бы и встречались на них тернии.
Иван Иванович, выигравший десять рублей, не перебивал друга, не вставлял ехидных примечаний и не заводил спора. Он скромно помалчивал и усердно потягивал красное вино.
А Лика взглядывала на мужа блестящими ласковыми глазами и думала:
«И какой же он добрый и хороший человек, и как я его люблю!»
Утро
Посвящается Александру Алексеевичу Борисяку
(Из дальнего прошлого) I
Три дня океан бесновался.
Он ревел и вздымал свои громады, которые бешено набрасывались на маленький клипер «Красавец» и словно хотели его поглотить.
Но «Красавец» под штормовыми парусами и спущенными брам-стеньгами ловко ускользал между волнами. Он взлетал вместе с волной, с нею же падал и снова взлетал на новый вал, заливаемый седыми гребнями.
В эти тяжелые дни свирепого шторма не видно было ни солнца, ни неба под быстро несущимися клочковатыми черными облаками.
Мрачно кругом. Жутко было морякам на «Красавце». Не раз в этот шторм приходилось ждать смерти.
Наконец буря стала затихать и стихла.
И в это прелестное раннее утро океан заштилел.
Он был так очарователен и ласков, светло-синий в своей гладкой мертвой зыби, так тихо, нежно и точно жалобно рокотал большими, но обессиленными и ленивыми волнами, так ласково лизал бока клипера, что казалось, океан одумался и раскаивается перед моряками за то, что так напугал их смертью.
А на высоком бирюзовом небе ни облачка. Бездонное и таинственное, оно веет лаской и своею непонятною загадочностью невольно манит к себе вдумчиво-вопрошающие взгляды.
А солнце, только что поднявшееся из-за горизонта, еще алеющего заревом, такое ослепительное, веселое и жгучее, заливающее блеском все вокруг, казалось, говорит соскучившимся по нем морякам: «Вот оно и я. Радуйтесь!»
II
Но это роскошное утро не радовало матросов «Красавца», который, раскачиваясь на зыби, шел под парами, попыхивая дымком из своей белой трубы, узлов по восьми.
На палубе, где шла обычная утренняя «убирка» и чистка, пронеслась весть, что пропала Дианка.
И эта весть смутила матросов и вызвала оживленные толки и предположения.
Встревоженный и испуганный, подходил к матросам приземистый и коренастый пожилой боцман Иванов и задабривающим голосом говорил:
— Братцы! Повинись, кто утопил капитанскую суку. Не сама же она бросилась в море. Дианка была башковатая шельма… Повинись — и шабаш! Отдерут, вот и всего… А не объявится убивец Дианки, командир всех вас вгонит в тоску… Небось знаете, как он был привержен к собаке… Команду обессудит… Вздумает, что против его взбунтовались и присогласились извести Дианку…
Матросы встревоженно соглашались, что дело «табак» и что боцман по совести говорит насчет тоски для команды. Только маленько «облещивает», будто «отдерут, и всего». Из-за Дианки не меньше как шкуру снимут, как с сидоровой козы.
Но никто не винился. Никто не видел, кто выбросил Дианку. Еще ночью, под утро, рулевые видели, как она выбежала из каюты…
— Не доводи, виноватый, капитана до обезумия… Объявись! — горячо убеждал боцман.
Ни среди матросов, ни среди кочегаров, ни среди вестовых не объявился убийца капитанской собаки.
Тогда боцман нахмурил черные, густые брови, задвигал выдающиеся скулы своего приплюснутого лица, выпучил круглые, как у совы, большие глаза и, внезапно багровея и подпрыгивая ногой, заговорил по-настоящему:
— Так слушай, бесстыжий собачий сын… Слушай, подлюга-раздрайка…
И боцман стал сыпать самые невероятные ругательства, на которые была только способна художественная выдумка вспылившего и негодующего боцмана. Он грозил, что подлеца, из-за которого капитан на всех «обидится», беспременно разыщут, и уж тогда…
