то ли попалась койоту, а может, просто ушла умирать, как делают старые собаки. Я пыталась представить, как бы из‐за этого чувствовала себя Руби-Элис, и старалась чувствовать себя так же – молчаливо и стоически переносить чье‐либо исчезновение, как она поступала всю свою жизнь. Тут я подумала про того пятнистого щенка, которого своими зачарованными руками спас Уил, и стала гадать, куда же он подевался, и почему я не замечала, что его нет, и меня вдруг – необъяснимо и абсурдно – охватила тоска по этому щеночку, о котором я столько лет не вспоминала. Я стиснула в руках края лоскутных одеял и разрыдалась – и рыдала, пока лунный свет дюйм за дюймом полз сначала по полу, а потом по всему моему телу. Когда он добрался до лица, я закрыла глаза, загораживаясь от него, и успокоилась, прекрасно понимая, что плачу я, конечно, не по щенку.
В ту ночь мне приснилось, будто я иду по длинной и широкой дороге и несу на руках спеленатого младенца. Левой ладонью я поддерживала малыша под попу, правая рука обвивала его спину и ладонью прижимала шелковистую головку к моему плечу. Его дыхание невесомым перышком щекотало мне шею. Я знала, что должна куда‐то донести ребенка, что от этого зависит его жизнь, я очень спешила к цели, но при этом понятия не имела, куда же мне идти. Я шла и шла, в исступлении торопясь донести младенца в какое‐то такое место, которого и вовсе не было. И тут я начала пробуксовывать, перестала чувствовать землю под ногами. Я выглянула из‐за свертка с младенцем, чтобы проследить за своим осторожным следующим шагом, и тут поняла, что под ногами у меня ничего нет. Твердая почва, земля, от которой я ждала надежности и прочности, превратилась в пустоту, полностью лишенную света и плотности. Сердце колотилось как сумасшедшее. Мне во что бы то ни стало нужно было идти дальше. Я осторожно сделала следующий шаг, ступая будто по льду, который может не выдержать моего веса, но все‐таки должен выдержать, и вот я лишь крепче прижимаю к себе малыша, который мне доверяет, а значит, падать нельзя. И тут я поскользнулась, и мы оба полетели в бездонную темноту. Мы кружились и опускались все ниже, и я прижимала его к себе что было сил. Но то, что тянуло его, оказалось сильнее. Малыш вырвался у меня из рук, и в то же мгновение я в панике проснулась.
Я соскочила с дивана, дрожа и обливаясь потом, и стала нервно кружить по комнате. Конечно, за годы, прошедшие с рождения Малыша Блю, он снился мне и раньше, десятки раз, но редко эти сны были настолько ужасны. Не знаю, что в этом сне напугало меня больше – ужасное “нигде”, по которому я бежала, или то, что я выпустила ребенка из рук.
Я натянула куртку прямо на ночную рубашку. Когда я вышла во двор, ночные существа умолкли. Прохладный воздух был наполнен ароматом сырой земли. Яркий полумесяц потихоньку перемещался к западным холмам. Некоторое время я стояла и смотрела на устланный тенями пейзаж. Когда я только познакомилась с Уилом, я не могла понять, почему он утверждает, что ни одно место на земле не хуже и не лучше остальных. Когда он это сказал, я не поверила, что он в самом деле так думает, я и до сих пор в это не верила. Но зато теперь я, кажется, поняла, что он имел в виду: когда тебя нигде не принимают, всякое место становится “нигде”, и всякая земля – непрочной и ненадежной, как в напугавшем меня сне.
Когда кончик полумесяца скрылся за горизонтом и по черному небу рассыпались звезды, я опустилась на колени в мокрую траву и попросила у земли благословения. Я хотела устроить здесь свой дом – для себя и для деревьев. В обмен на это я поклялась, что буду любить это место и заботиться об этом куске земли до конца своих дней. Дожидаясь какого‐нибудь ответа, я торопливо прибавила к своей просьбе то, чего хотела больше всего на свете, но прежде никогда еще не позволяла себе в этом признаться: чтобы, если когда‐нибудь – по мановению чуда или по велению судьбы – мой сын ко мне вернется, мы вместе с этой землей смогли его вскормить и научить его, что не все места на свете одинаковы и что этот маленький лоскут огромного и незнакомого мира – то место, где нас считают за своих.
И в тот же миг все ночные звуки, которые было притихли, как только я шагнула в темноту, возобновились – и пение сверчка, и стрекот кузнечиков, и крики квакши из мокрого тростника, и глухой оклик совы вдалеке, – и вот, поднявшись на ноги, я решила, что этот дружный хор – знак согласия на мое предложение или, по крайней мере, он означает “может быть”.
Громкий стук в дверь и лай собак рывком выдернули меня из крепкого сна. Спросонок я не сразу смогла встать с дивана и сообразить, где находится дверь. Зеркал я пока нигде не повесила, но я и без зеркала знала, что после такой безумной ночи выгляжу ужасно. Я протерла припухшие глаза и подхватила волосы заколкой, после чего подошла к двери, но тут, осознав, что на мне по‐прежнему ночная рубашка с двумя въевшимися травяными пятнами на коленях, поспешила обратно – торопливо натянуть штаны и свитер, которые накануне оставила на полу. Когда я открыла дверь, яркое утреннее солнце взорвалось у меня перед носом, как праздничная петарда. Я поморщилась и прищурившись вгляделась в высокую темную тень на пороге.
– Мисс Нэш? – спросил баритон, по которому я узнала своего риелтора, – я часто говорила с ним по телефону, и он присылал мне на подпись бумаги, но лично мы никогда не встречались.
– Да, – сиплым голосом отозвалась я.
– Эд Купер, – представился он, сделал шаг вперед и протянул мне руку. – Ваш риелтор. Ради бога, извините. Я вас разбудил?
Насколько я знала, фермеры никогда не спят дольше шести утра, а сейчас, судя по положению солнца, уже хорошенько перевалило за девять. Я принялась извиняться и придумывать оправдания своему растрепанному виду, но взгляд его бледно-голубых глаз был любезен и безучастен, так что я решила просто пригласить его в дом на чашку кофе.
– Кровати, которые оставила миссис Хардинг, вам не пришлись по душе? – спросил он, проходя мимо дивана с лоскутными одеялами, подушками и грязной ночной рубашкой.
– Пока нет, –
