– С нашими-то нет. А с вашими вы, чай, сами как-нибудь порешите.
Был ужин с горячей пшенной кашей, щедро сдобренной маслом, с молоком в высоком, праздничном кувшине, расписанном незабудками. С сыром и солониной, что достали из подпола по особому случаю. Со свежим зеленым луком, редисом и простоквашей… Староста желал угодить, но страха я в нем не чувствовала, скорее уж любопытство. Демонстрировать его открыто человек не спешил, а вот Оден расспрашивать не стеснялся. Он был непривычно дотошен и зануден.
Хотя… что я еще о нем знаю?
Ничего, если разобраться.
Он обещал помочь, но есть ли смысл верить подобному обещанию? И я не хочу смотреть на него, поэтому разглядываю старосту, жену старосты – женщину дородную и неповоротливую. Старших сыновей, жен, детей, которые держались поодаль, но все же жадно прислушивались к взрослым разговорам.
После ужина топили баню на березовых легких дровах, с вениками, которые старшая невестка разделяла на женские и мужские. Сама же и запаривала, поглядывая на меня искоса, с осуждением.
Ну да и плевать. Баня вот получилась хорошей, горячей. Я лежала на полке́, позволяя жару вытапливать грязь из тела, долго лежала, до головокружения и трепыхающегося сердца, которое вовсе не успокоилось от ледяного купания.
Принесли и мыло, и полотенца, и даже белую длинную рубаху, коротковатую для меня.
Ощущение чистоты пьянило. Или не оно, но хлебный горький квас?
Главное, что мысли невеселые ушли и стало хорошо. Просто хорошо. Я легла на лавку, собираясь передохнуть, и придремала. Сквозь сон слышала, что меня поднимают, несут, укладывают на что-то мягкое, но колючее и укрывают.
– Родничок… – Оден рядом, и сейчас, в полусне, я могу его обнять. А он шепчет: – Даже не думай от меня сбежать.
Оден уходит еще до рассвета, оставив, правда, не плащ, но тяжелый тулуп, под которым тепло, и я просыпаюсь. Лежу, слушаю, как шелестят в стогу мыши, – у них свежее гнездо в надежном месте, куда не заглядывает кошка. Где-то рядом тяжко вздыхает корова, у которой за ночь прибыло молока…
Покой.
Благодать. Но жажда ее разрушает, и я выбираюсь во двор, к колодцу, к горькой воде, забору и кошке на нем. Она, устроившись на столбике, принялась умываться, стало быть, к гостям.
Надо бы спросить у хозяев, где моя одежда, а то в этой рубашке до середины голени я чувствую себя голой.
– Ты альва? – Из колючих кустов крыжовника высовывается вихрастая мальчишечья голова. – Взаправду?
– Наполовину.
– А он – собака? Хочешь? – Мне протягивают горсть зеленых ягод, кислых, но все равно вкусных.
Помнится, я и сама чужие сады навещать любила.
– Пес, но так лучше не говорить.
Мальчишка выбрался из кустарника и задал вопрос, ответа на который я и сама не знала:
– А почему вы вместе?
– Так получилось…
Вдруг громко забрехали собаки, впрочем, заткнулись тут же, а мой случайный знакомец дернул за рукав:
– Прячься!
– От кого?
Ответить не успел: на пустую улицу вылетели всадники. С гиканьем, свистом, с хлыстами, что вспарывали воздух, подгоняя лошадей, и без того ошалевших. И те хрипели, били копытами, подымая облачка пыли, а я думала, что бежать поздно.
Первый из кавалькады, на вороном кишанском жеребце, влетел во двор.
– Эй, хозяева! – Его голос мог бы и покойника поднять. Но пес, молодой, породистый, счел, что этого мало. Сунув пальцы в рот, он свистнул так, что уши заложило.
Жеребец попятился, пошел боком, но был остановлен крепкой рукой.
А всадник заметил меня.
Как-то вот неуютно сразу стало. Пес ухмыльнулся и перекинул хлыст из руки в руку, длинный измочаленный конец его упал в песок.
– Надо же…
Хлыст шевельнулся и бросился к ногам, не пытаясь ударить, пугая.
Я не побежала.
И псу это не понравилось. Он тронул коня, заставляя подойти ближе… тесня меня к стене дома. А когда отступать мне стало некуда, резко дернул поводья, поднимая жеребца на дыбы. Передо мной мелькнули вороное брюхо с полосой подпруги, тонкие ноги и круглые копыта с полумесяцами подков. А над самым ухом щелкнул хлыст.
– И как это понимать? – Сначала я даже не узнала голос.
Оден.
Он вовремя.
Еще немного, и я бы побежала, то-то было бы радости устроить травлю.
Конь опустился на все четыре ноги, и хлыст выпал из руки всадника.
– Эйо, иди сюда.
С превеликим удовольствием.
– Ты цела?
Я кивнула, но Оден не поверил. Он привлек меня к себе и обнюхал, выискивая, должно быть, запах крови. Нет, я не ранена. А слабость – это от страха, пройдет.
Уже проходит.
– Переоденься. – Оден посторонился, пропуская меня в дом. – И соберись. Мы уезжаем.
Одежду мне вернули, выстиранную настолько, насколько это было возможно, еще влажную, но это мелочи. А рубашку зашили. Я одевалась так поспешно, как могла.
– Имя?
Дверь оставили приоткрытой. Люди были любопытны, я тоже.
– Трайс, господин. Это… это была просто шутка, господин.
Интересно, как далеко она могла зайти? Отчего-то мне и ответ-то знать на этот вопрос не хотелось. Руки дрожали. И ноги. Я села на лавку, пытаясь успокоить себя же: у пса не было причины убивать меня.
А страх… страх – это мелочи.
– Ты командуешь?
– Нет, господин.
– Кто?
Оден не повышает голоса, но в этом нет надобности: его слушают.
– Я, господин. Тарум, хожу под гербом Серого Свинца.
– Почему не остановил?
– Так… молодой же, господин. Горячий. Он не хотел дурного. Шутил просто…
– И давно у вас здесь приняты подобные шутки?
Тарум забормотал что-то, явно оправдываясь. Скорее всего, проклинал и того парня на вороном, и собственную невезучесть, и меня заодно… дальше слушать я не стала. Вышла на крыльцо.
Уступили нам того самого кишана, вспененного, нервного, с изодранными боками. Хозяину его достался старостин толстый мерин непонятного окраса, к седлу явно непривычный. Оден, глянув на коня, бросил:
– Загонишь – выплатишь в тройном размере.
Никто не осмелился спорить.
Я же провела по мокрой шее жеребца, уговаривая его, что вреда не причиню. И конь поверил. Успокоился, потянулся даже, касаясь теплыми губами ладони, словно извинялся за то, что пугал.
На коня я не злилась.
Не на коня.
Оден с легкостью поднял меня в седло и, подобрав поводья, сам взлетел.
– Все хорошо, родничок?
Не уверена.
Конь идет мягко, Оден держит крепко и еще руку поглаживает, успокаивая:
– Все хорошо. Скоро мы будем дома.
Мы? Он – вероятно, а вот что касается меня…
– Верь мне, пожалуйста.
– Верю. – Я опираюсь на него.
Верю. Что мне еще остается делать?
Разве что разглядывать дорогу, пыльную и широкую, которая раскаталась желтой тесьмой по зеленому полотнищу луга. Видны за дымкой поля, совсем уж вдалеке река поблескивает, мутная, как рыбий глаз. Машут крыльями мельницы, пережевывая остатки прошлогоднего зерна: совсем скоро потянутся к ним возы, спеша привезти молодое золото, и будут бросать его в поистершиеся зубы жерновов, заставляя воду ли, ветер ли, но работать.
– Оден, почему они тебя слушают?
Я спрашиваю тихо, но он слышит. И понимает истинную суть моего вопроса. Что будет, если эта пятерка поймет, что Оден слаб?
Он сильнее любого человека, но в нем ведь не осталось живого железа.
– Они знают, что я… не совсем здоров. Такое не скроешь. – Он цокает языком, поторапливая жеребца, и тот охотно отзывается. – Но я – это не только я. Это еще и род Красного Золота. И Великие дома. И король. В этом суть, Эйо. Неповиновение мне – это почти то же самое, что неповиновение королю.
Оден замолчал, но ненадолго.
– Кто-то другой из высших может оспорить мое решение. Или бросить вызов. Но до подобного доходит редко, всегда проще решить проблему мирным путем.
– То есть ты можешь приказать любому?
– Почти. – Он улыбается. Мне не надо смотреть на его лицо, чтобы понять – улыбается. – Но есть некоторые правила… скажем так, я не буду наказывать того щенка и его командира, который виноват куда больше. Я изложу ситуацию их вожаку, и он уже примет решение. Если же я вмешаюсь напрямую, это подорвет его авторитет. Так не принято поступать.
У стаи своя иерархия.
– Эйо, – Оден перестал улыбаться, – я прошу тебя относиться ко мне с должным почтением.
– Это как?
Отвечать не спешит и перехватывает покрепче. Боится, что с коня спрыгну от избытка почтительности?
– Не спорь. И даже возражать не пытайся. И уж тем более не называй меня собакой. Ни глупой, ни бестолковой, никакой.
Надо же, не знала, что это его настолько задевает.
– Не задевает. – Он наклоняется к самому ухо. – Мне нравится, но… другие не поймут. Сочтут оскорблением. И то, что я его позволяю, будет воспринято как слабость. Или ненормальность.
Мысли Оден не читает, скорее уж слишком они очевидны.
– Когда мы наедине – делай что хочешь. А в обществе я должен вести себя по правилам.
И я в рамки этих правил, надо полагать, не вписываюсь.
