— Подожди нас, Лива!
— Я не могу ждать! — сказала Лива. — Пусти меня! Мне нужно идти.
— Мы пойдем с тобой! — сказала Магдалена.
— Что это за фокусы? — раздраженно спросил Понтус. — Почему вы все вдруг уходите? А я только что хотел пригласить Ревекку! Ну где это видано!
В пекарне Симона было темным-темно и холодно. Лива чувствовала, что она близка к обмороку. Она села на ближайшую скамью и прижала руки к глазам.
— Лива! — услышала она голос Магдалены у входа. — Лива! Что тебе здесь нужно? Здесь нет ни души! Пойдем домой, слышишь?
Лива сидела затаив дыхание. Она слышала, что сестра подошла ближе, шарила руками. Остановилась и сказала:
— Как странно, она же вошла сюда. — Лива! — снова крикнула она. И еще раз, безнадежно: — Лива! Нет. Уф-ф, — вдруг произнесла она и быстро вышла.
Лива сидела долго. Страх одолевал ее, она встала с подавленным стоном, густой мрак жил, шевелился, большие, как паруса, занавеси шелестели, клочья тумана плавали в воздухе, слабо освещенные снизу… искривленные парящие фигуры, бледные лица со стершейся улыбкой, строгие лица с острыми птичьими глазами, безумные, искаженные лица, мертвые лица, деревянные, застывшие, с раскрытыми ртами… беспомощные молодые застывшие лица… Ивар… Юхан… Енс Фердинанд!
Она издала пронзительный крик.
— Симон! — кричала она. — Симон, где ты?
Ей послышалось, что он ответил:
— Здесь!
Звук открываемого и закрываемого люка. Шаги по лестнице. И Симон вошел, освещенный мерцающим светом стеариновой свечи, которую он держал перед собой.
— Это ты, Лива? — спросил он и подошел ближе. — Твои сестры ищут тебя, они только что были здесь и спрашивали, не у меня ли ты. Но почему ты сидишь здесь одна-одинешенька, Иисусе Христе, что с тобой?
Он быстро подошел к ней. Лива дрожала, у нее зуб на зуб не попадал, и она не могла произнести ни слова.
— Что с тобой, Лива?
Симон взял ее за руку и подвел к узкому входу на лестницу:
— Мне тоже было страшно сегодня вечером. И сейчас еще страшно. Я был наедине с самим собой. Боролся. Боролся со страхом. С сатаной. Я опять боялся креста! Страх — семя сатаны, которое он пытается посеять в наших сердцах, Лива. Он старается изо всех сил. Но тщетно! Он ведь всего-навсего жалкая гадина, осужденная на гибель и наказание, осужденная князем света, который скоро появится в небе. Он раздавит голову гадины своей пятой.
Симон понизил голос и поднял глаза вверх:
— Я хочу быть рядом с ним, когда он явится в облаках!
Он поставил свечу. Смотрел на Ливу внимательно, настороженно, холодно.
Лива внезапно приблизилась к нему и впилась в него взглядом. Он отступил, его рот искривился.
— Мы должны быть настороже, Лива! — тихо увещевал он. — Мы должны вооружиться. Вырвать свои глаза, если они соблазняют нас!..
— Если они соблазняют нас!.. — повторила она, не отрывая от него взгляда. Вдруг в ее глазах вспыхнула улыбка. Она бросилась к нему, прижала его к себе, уткнулась головой в его грудь.
— Нет! — крикнула она. — Нет!
Голос был хриплый от возбуждения. Он резко высвободился из ее объятий, безжалостно оттолкнул ее, поднял обе руки и выкрикнул:
— Отойди от меня, сатана!
Она опустилась на пол, стоя на коленях, тяжело дышала, как после бега. В ушах у нее шумело, как будто множество голосов что-то шептали ей, перебивая друг друга, и сквозь этот беспорядочный шум она слышала, как молится Симон:
— Не введи нас во искушение! Но избави нас от лукавого!
Она вскочила с хриплым криком, подбежала к молящемуся Симону и разъединила его сложенные руки.
— Сатана! — кричала она. — Сатана!
Он встал. Она схватила его за плечи обеими руками, ее дикий взгляд искал его взгляда:
— Сатана во мне! Во мне!
И снова она обняла его, всем телом прижалась к нему и с тихим смехом повторяла:
— Сатана во мне!
Он освободился от ее объятий, отодвинул ее от себя спокойно, сжав губы.
— Сатана во мне! — повторяла она, скаля зубы. — Отпусти же меня, Иисус!
Он отпустил ее руки, и она упала на пол медленно, беззвучно.
— Мы должны помолиться вместе! — Его голос доносился до нее словно издалека, словно из другого мира. — Кровь Иисуса Христа… Кровь Иисуса Христа очищает нас от всякой скверны!..
— Нет! — закричал чей-то чужой голос, хриплый и грубый; к своему ужасу, она поняла, что это ее голос. — Нет!
Она поднялась и в третий раз приблизилась к нему, подкрадываясь бесшумно, как кошка. Он приготовился отразить и это наступление.
— Лива! — звучал его голос, холодный, повелительный.
Она сделала несколько быстрых шагов к нему, угрожающе выставив вперед растопыренные руки, двигая пальцами, как когтями. Но вдруг повернулась и исчезла в двери. Он слышал, как она смеялась на крыльце чужим, страшным смехом.
— Лива! — крикнул он и, быстро подойдя к двери, распахнул ее. — Лива!
Но ее уже не было.
— Лива! — кричал кто-то на освещенной луной улице. Магдалена в поисках сестры вернулась к дому Симона. Слышала доносившиеся оттуда голоса и шум.
— Лива! Остановись же! Куда ты?
Но Лива не остановилась, она бежала все дальше и исчезла за углом дома, быстрая, как кошка. Магдалена не верила своим глазам.
— Скорее, Альфхильд! — кричала она. — Мы должны ее догнать!
Лива остановилась на углу, увидела, что сестры бегут к ней, подпустила их довольно близко и, взвизгнув, кинулась дальше. Похоже было на то, как она в детстве играла в салки, мурашки бегали по спине, она останавливалась на каждом углу; казалось, что сестры вот-вот ее догонят, но в последнюю минуту она ускользала.
— Лива! — кричала Магдалена. Ее голос становился все более молящим, и наконец в нем зазвучали слезы.
Но вдруг Лива совсем исчезла. Она вбежала в открытую дверь подвала, закрыла ее за собой и заперла на крючок. Сквозь маленькое тусклое оконце она видела, как сестры пробежали мимо. Довольная, она улыбалась и переводила дыхание. Лунный свет косыми лучами проникал сквозь маленькое зеленоватое стекло и освещал штабель торфа. В низком подвале приятно пахло торфом и плесенью, а над ее головой качали колыбель и кто-то тихим сонным голосом пел. Лива прислонилась к стене, прислушиваясь. Лунный свет сверкал в кресте на ожерелье Магдалены. Лива начала тихонько подпевать колыбельной, ей хотелось спать, она оглянулась, ища местечка, где можно лечь.
Но вдруг в полумраке что-то задвигалось, потолок поднялся, колыбельная доносилась теперь откуда-то издалека, словно из пустыни, и голос рядом с ней прошептал:
— Я сатана!
В страхе она открыла дверь и с бьющимся сердцем вышла на лунный свет.
На свежем воздухе ей стало лучше.
— Сатана во мне, — сказала она нерешительно, но отчетливо и серьезно. — А когда признаешься в этом самой себе, это уже не страшно. И ничего плохого в этом нет. Может быть, сатана совсем не такой плохой. Может быть, он не хуже большинства людей… Оппермана, судьи, Пьёлле Шиббю.
В конце концов нет ничего особенного в том, чтобы быть сатаной. Она сразу успокоилась и с удивлением оглядывалась вокруг. Да, теперь она стала самой собой. Лунный свет освещает большую витрину магазина Масы Хансен на углу. От этого витрина кажется празднично разукрашенной. А там почта. А там кафе «Bells». А там новый дом Оппермана. А там школа. Люди проходили мимо нее по улице — солдаты, девушки, они беседовали друг с другом, не обращая на нее никакого внимания. Если ты не бежишь и не кривляешься, можешь спокойно идти по улице, хоть в тебе и сатана.
— Сатана во мне, — повторяла Лива про себя, словно боясь забыть, и медленно брела в тени домов, где никто не обращал на нее внимания.
Куда?
Надо бы в танцевальный зал, ведь если ты сатана, то можешь делать все, что тебе хочется. Это и приятно, и просто, ты свободна, ты стала самой собой. Однако идти на танцы в черном платье и изображать одинокую вдову — нет, это слишком грустно. Но можно вернуться к Опперману, выбрать себе подходящее платье, там есть из чего выбирать, ведь ты свободна…
Она остановилась перед входом в контору Оппермана и дернула дверь. Дверь была заперта. В ту же минуту она увидела Магдалену на другой стороне улицы. Она шла вместе с Большим Магнусом, полицейским. Может быть, она теперь с ним гуляет. Их дело. Она юркнула за перила лестницы Оппермана, пока они не прошли. Ух ты, как они торопятся! Поднялась и позвонила. Открыл Опперман.
— О Лива! — сказал он. — Ты приходить сюда вечером? Но что на твое сердце? Пожалуйста, входить!
Голос Оппермана звучал удивительно слабо, как будто рот у него был полон муки.
— Я сатана, — любезно сказала Лива и протянула ему руку.
Опперман вытаращил глаза. Затем сложил губы в трубочку.
Увы! Значит, дело зашло так далеко. Он повернул ключ во входной двери.
