— Шагом марш за мной, — майор головой указал Яшке на дверь.
Яшка совсем онемел, ноги как вата стали. На улице вспомнил — вещмешок забыл. Хотел сказать майору да вернуться за ним, но раздумал: «Зачем он теперь мне?..»
Впереди солдаты вели арестованного. Красная шевелюра Воробьева плескалась на ветру и была далеко видна.
— Прихватите и этого, — сказал им майор.
Один из солдат карабином указал Яшке, чтобы он встал рядом с рыжим. Яшка молча повиновался. Обидно ему и стыдно идти по улице под конвоем, хоть и знакомых никого нет, а все равно не знает Яшка, куда глаза девать.
НА ГАУПТВАХТЕ
Привели к большому дому. Часовой у крыльца скучает, на них даже и внимания не обратил. Офицер вышел с красной повязкой на рукаве. Увидел Воробьева, проговорил:
— А-а… Опять ты? — И приказал солдатам: — Арестованных на гауптвахту.
И Яшка арестованный?.. Да за что же?
Но рассуждать некогда, их уже впустили в полутемный чулан, железный засов глухо звякнул за дверью.
Как вошел, как остановился Яшка у порога, так и ни с места. У стен вздыбленным ворохом солома лежит, у самого потолка узкое зарешеченное окошко. Воробьев заслонил его своей головой, смотрит на волю. Долго смотрел, вытащил руку, которая на привязи была, схватился за прутья, качнул их раз-другой, повернулся к Яшке.
— Ну что, кореш, и ты влип? Не горюй, выпустят. Мне труднее придется. Разве им докажешь, что я не мародер, что этот котелок я у фрица отнял? Не докажешь. Могут припаять. Ладно. Дорожка известная: штрафбат, а там как поется — дальше фронта не сошлют. — Он снял через голову повязку, скомкал ее, сунул в карман. Подправил ногой солому и лег. — Ложись, чего стоишь… Ноги не казенные. Как зовут?
— Яшка…
— Вот так-то, Яков. Да не дрейфь ты! Первый раз, что ли?
Конечно, первый. Почему он спрашивает? Яшке не хотелось разговаривать с ним, не ответил и прошел в дальний угол, присел на солому. Воробьев, заложив руки под голову, смотрел в потолок и тихо напевал:
Вспомню я пехотуИ штрафную роту…
«Мародер, — думает Яшка. Не знает он, что значит это слово, но слышится ему в нем что-то страшное. Страшнее, чем бандит. — Мародер, вон он, живой лежит…»
А потом загрустил Яшка, затосковал, вспомнилась мать. Знала б она, где ее сын, наверное, с ума сошла б. Жаль стало Яшке самого себя, обидно. Неудачник он, не везет ему… Обрадовался, думал — вот, наконец, нашел брата. А вместо брата — мародер и кутузка… Не надо было, наверное, ехать, пустая это затея. Если выпустят, придется домой возвращаться, пока цел…
— Слушай, корешок, — поднялся вдруг рыжий. — У меня к тебе просьба есть. Нужно одну вещь спрятать, очень ценная она для меня, понимаешь, память о фронтовом друге. Погиб он, понимаешь, и мне очень дорога память, — рыжий сунул руку под резинку шаровар и достал в черной хромовой кобуре пистолетик. — Вот он, — рыжий положил его на ладонь. — Станут обыскивать, отберут, и тогда поминай, как звали. Скажут: не положено — и все. Хана. Тебя же обыскивать не будут, а выйдешь на волю, за домом, где наш взвод располагается, стоит деревянная уборная. Зайдешь туда и сунешь его в щель между задней стенкой и крышкой. Сунешь — и все, там есть желобок, он туда упадет, и будет порядок. Понял?
Понял Яшка все, только связываться ему с рыжим не хочется, втянет он его в какое-нибудь дело, не распутаешься потом. Но не успел возразить, звякнул засов. Рыжий бросил пистолет Яшке.
— Прячь, — а сам снова лег и запел.
Яшка машинально сунул пистолет в карман.
Дверь открылась, и в образовавшуюся щель протянулась рука с круглым котелком.
— Держите.
Воробьев взял котелок, кусок хлеба.
— А ложки? — потребовал он грубо и добавил: — Нас двое.
Подали две ложки, и дверь захлопнулась.
— Ну вот, теперь порядок! Ты понимаешь, Яков, какая сложная штука эта жизнь, — начал философствовать Воробьев. — Думаю, думаю и не пойму, почему так происходит. Вот пока я на воле — я никому не нужен, никто обо мне не позаботится. Голоден ли я, болей ли я. Как попаду за переплет, так тут о тебе и начинается настоящая забота: и в баню регулярно водят, и врач обследует, а обхождение вежливое и деликатное. Человеком чувствую себя. Требовать могу! А почему? Э-э… Не знаешь? И я не знаю. Ладно, иди рубать компот.
Есть Яшке не хотелось, и он покрутил головой.
— А, ты голодовку объявляешь? Правильно, протестуй. Ты запомни одну вещь; пока не докажут, что ты виноват, ты считаешься правым. Протестуй. А я не буду обострять своих отношений с начальством, лаской тоже можно кой-чего добиться, — и он принялся есть. — А баланда ничего… Или я перенервничал и проголодался?
Рыжий съел весь суп, побросал в котелок ложки, завалился на спину.
— Так ты понял, что делать с этой штукой? Ну, а если продашь, сам знаешь…
По Яшкиной спине пробежали мурашки, выбросить из кармана пистолет он не решился. Будь что будет… Отнесет он его в уборную, бросит, и знать никто ничего не будет. Пусть…
Вскоре дверь снова открыли и позвали:
— Воробьев!
Вскочил Яшка и кинулся к выходу, рыжий — тоже, в дверях столкнулись, посмотрели друг на друга. Солдат, открывший дверь, кивнул рыжему:
— Воробьев!..
Яшка остался один. И с еще большей силой тоска накатилась, схватила за горло, дышать тяжело стало, плакать хочется. Упал на солому, зарылся в нее лицом, не выдержал — заплакал. И не услышал, как дверь открылась, как позвали его. Пока за плечо не тронули.
— Вставай, пойдем.
Вскочил Яшка, глаза вытер кулаком, пошел вслед за солдатом. Провели его через коридор, и он оказался в какой-то канцелярии с полевыми телефонами. За столом сидел тот самый офицер с повязкой на рукаве. Увидел заплаканные Яшкины глаза, сказал:
— Плакать-то зачем? Не надо! Рассказывай, откуда ты.
Рассказал ему Яшка все — кто он и откуда и как в эту экономию попал. Письмо Андреево показал. Прочитал его офицер, вернул.
— Нет у нас твоего брата. Один только Воробьев имеется. Но ты с ним уже познакомился, — офицер как-то по-хорошему, по-дружески улыбнулся. — Давай уезжай-ка, браток, домой.
Улыбнулся и Яшка в ответ, не верится, что его отпускают.
— Иди, иди, — подтвердил офицер. — Ты свободен.
Выбежал Яшка на улицу и первым делом за своим вещмешком к Бляхину. Прибежал, а тот сидит во дворе, курит задумчиво. Увидел Яшку, обрадовался чему-то.
— Не брат, стало быть, Воробьев тебе? А я думал, вот он, Воробьев, а оно вот как… Не брат дак оказался… Ну и хорошо, что не брат. — Он затянулся, помолчал. — Во дела-то какие. Сколько веревочка ни вейся… Недаром поговаривали, что он эсэсовец дак.
— Как эсэсовец? — удивился Яшка. — Он же русский!
— И что? «СС» — самострел. Сам себя ранил дак. Проговорился по пьянке дружку своему, вот слушок и пополз. Не верили: кто ж о себе такое расскажет — за такое расстрел дак. А, пожалуй, верно — эсэсовец.
Не стал Яшка долго засиживаться с Бляхиным, не нарваться бы еще на какую беду. Взял мешок — и прочь.
Вышел за сады в поле, на душе стало совсем легко, и все, что случилось, осталось где-то далеко-далеко, будто в тумане, будто во сне. Жаворонки поют, солнышко в прозрачных лужицах сверкает. Хорошо!
Сунул руку в карман и остановился: «штуку»-то забыл оставить! Достал, расстегнул кобуру, положил на ладонь пистолетик. Черненький, ласковый, как птичка, лежит он на ладони, поблескивает, а по телу у Яшки какая-то истома разливается: пистолет-то настоящий! Рукоятка ребристая, как подметка на новых детских галошах. Все маленькое и все настоящее.
Отнести? Нет, жалко! Такая вещь в руки попала!.. Хочется Яшке оставить пистолет себе, рассуждает: «Пригодится… А рыжий — где он меня найдет? Ищи-свищи ветра в поле. Мне же оружие такое очень кстати. Может, бандеровец встретится, я его… — Яшка вытягивает руку, закрывает глаз и нажимает на спусковой крючок… Сейчас выстрелит. Но спусковой крючок во что-то уперся, и пистолет не выстрелил. — На предохранителе, — догадался Яшка. — Ну и хорошо, пусть будет пока на предохранителе». Он вложил пистолетик в кобуру, сунул его на самое дно в вещмешок, запел:
Вспомню я пехотуИ штрафную роту…
Возвратился вечером Яшка к знакомой старушке на ночлег, рассказал ей о своем приключении все, о пистолете только утаил. Рассказывал, думал — она удивится, но старуха ничему не удивилась.
— И-и, милый, людей каких только на свете нет! — пропела она и пошла готовить «вечерю».
— Бабушка, а что такое мародер? — спросил Яшка.
— Разве не понятно тебе? — отозвалась она. — Вор — вот он и есть мародер. А то еще спекулянтки — так те чистые мародерки.
«Нет, — думает Яшка, — майор не так говорил. Он сказал: вор, бандит и мародер…»
