Отогревая на чашке ледяные пальцы, он подумал, что вот у него и получается, как хотел Фима – общеобразовательная брошюра «Как себя вести». Пошел и впечатал: «Аннотированное пособие по вождению». «Особую бдительность следует проявлять на бензоколонках пустынных сельских дорог, так как оттуда особенно часто и охотно доносят в полицию, а развернуться уже негде», – вдохновенно аннотировал Муравлеев, – «Не спешите оставить побольше чаевых: именно это их настораживает». Однако, дальше дело не клеилось. Новые рекомендации становились все оскорбительнее по тону. Неловко все же пичкать человека беззубыми нравоучениями за его же деньги. Ну, допустим, то, что пьяный Нумитдинов водит лучше, чем трезвый Джон Смит, это можно еще в чистой теории, отбросив в сторону эмпирическое наполнение, оспаривать, но уж советовать Нумитдинову замедлить движение, чтобы более успешно дать себя обогнать – здесь они явно хватили через край. Стоило ли заваривать кашу и хлопотливо лететь на другой край земли, роняя налаженные связи и устоявшиеся схемы, как перья в океан, чтобы потом замедляться, предусмотрительно создавая удобства тем, кто почему-либо вообразил себя ловчее и прытче? Можно бесконечно тратить бумагу и чернила в принтере, но нельзя ожидать, что на опасных дорогах и перепутьях своей жизни Нумитдинов волей какой-то филькиной грамоты превратится в овцу, уступающую дорогу… овцам.
Или вот свежая концепция, что тебя могли и не заметить! А между тем Нумитдинов не мальчик и не малохольная барышня, чтобы все принимать на свой счет и обмирать от мысли, что о ней подумали. Любому нормальному человеку понятно: никто никогда не видит, не слышит, не знает, не помнит ни нас, ни наших сигнальных огней. Вперятся в лобовое стекло, максимум – косой взгляд в зеркальце, да и то чтобы поправить галстук. Он, конечно, перевел весь этот детский лепет про defensive driving, но про себя отметил, что параноидальным следовало бы скорее назвать вождение человека, убежденного, что кто-то следит за его сигналами и гудками… Что у нас там дальше? Поворот налево из правого ряда? Напишем, можно, но крайне осторожно, здесь лучше перестраховаться. И дальше, дальше… Для кого это? Для детского сада? Уж понятное дело, если попал на круг, надо ознакомиться со знаками, уяснить намерения других сторон, а уж потом переть, и заранее не брать в голову, у кого на что право. И это они учат опытного бизнесмена, искушенного в развязках, который, может, и обосрался один раз в час пик, да уж зато на всю жизнь зарубил на носу: на переправе за руль не суйся!
… Нет, и это не годится! С досады Муравлеев перестал переводить, а стал просто читать. Чем больше он читал, тем больше понимал, что Нумитдинову это все решительно не подходит. И вдруг пронзительный поэтический образ прервал его гневные мысли прямо на середине страницы, где был скромный маленький коан. «Когда следует остановиться?» – спрашивала книга. И тут же, рядом, давала ответ: «Когда слепой пешеход поднимет белую палочку». Вот это – то, что Нумитдинов всегда инстинктивно знал и полз, как Белый Клык, отвечая всем внешним и внутренним голосам: «Когда рак на горе свистнет! Когда слепой пешеход поднимет белую палочку! А до тех пор не надейтесь!» – вот это было дело. Муравлеев быстро вырезал и вопрос и ответ и вынес их в эпиграф. Теперь вся брошюра вошла в фокус как упражнение в отказе от страдания. На экране, в отраженном свете нового эпиграфа, мерцали четыре великие истины:
Если вы взвинчены и раздражены, постарайтесь сначала остыть. Прогуляйтесь.
Если вас что-то беспокоит, не думайте об этом. Послушайте радио.
Если вам не терпится, езжайте с запасом времени. Выходите пораньше.
Если вы не можете помешать расстроенному человеку сесть за руль, по крайней мере сами не садитесь к нему в машину.В очередной раз терпение и труд у него на глазах перетерли все. В порошок, в черную пыль. Он очень устал. Плечи задеревенели, сигареты кончились. Муравлеев в изнеможении повалился на диван, но перевод был закончен.
С дивана он не вставал несколько недель. Он был не в состоянии ни двигать мебель, ни жить с женой, ни просидеть шесть часов за рулем, ни восемь перед компьютером, руки опускались, глаза не смотрели, денег не было – налицо все симптомы, кроме главного: аварии. Но ведь бывает так в медицине! Проявится позже, иначе, а он, убаюканный ложным клиническим непроявлением, проворонит, запустит… Так нельзя! Есть вещи, которыми не шутят. И Муравлеев дал себе слово когда-нибудь на досуге пролистать записную книжку и подобрать поприличнее адвоката, совершенно забыв, что записную книжку конфисковали там, где он переводил про новейшие технологии.
12
Ему снился ужаснейший сон о том, как он не может найти микрофона. Во сне, обшарив весь стол, он встал на колени, чтобы проверить, не завалился ли тот куда-нибудь на пол, но микрофона не было ни на полу, ни на стуле, ни в изолирующей драпировке, ни в портфеле и ни в одном из карманов. Все это время в наушники лился текст, он слышал каждое слово, но не во что было сказать, чтоб услышали все остальные. В зале начали оборачиваться. Проснувшись, от страха он начал звонить и писать, дошел до того, что чуть не позвал директора международных программ выпить где-нибудь кофе – этот директор даже не был ему неприятен, а он чуть не сделал из него полезного человека, в последнюю лишь секунду опомнился. Он даже прочел газету, раздел объявлений, и подумал, что вот, нестандартный подход к маркетингу, разослать бы свои резюме по парикмахерским и пиццериям – наверняка, до этого не додумался еще ни один переводчик. А тут масса возможностей скрыто. Если бывают одноязычные словари, должны быть и одноязычные переводчики. Смотрю и вижу: сам выразиться на может. Перевожу. Всем становится понятно. Адский труд и постоянная работа над собой. Конкуренция ужасная: всем кажется, что они тоже могут. Между тем, монолингвальный переводчик – это высший пилотаж, переводимый вставляет палки в колеса, ему вечно кажется, что его мысль недооценили, а добрые намерения передернули. Неудобство в том, что он сам часто не знает, что говорит. Иногда это катарсис – переводимый с рыданиями бросается целовать переводчику руки. Иногда – иски, претензии, обвинения в клевете и наговоре. Иногда сохраняет ледяное спокойствие (перевод для него вполне иностранный). Однако все было напрасно.
Почувствовав, что вокруг сгущаются какие-то интриги, решил позвонить Димитрию – уж этот, божий человек, скажет все, как есть: тебя, Муравлеев, не позовут, потому что там нужна красивая женщина, или тебя, Муравлеев, не позовут, зачем ты в прошлый раз надерзил Принимающей Стороне, или с тобой, Муравлеев, никто из наших не хочет работать, потому что ты не носишь часов и меняешься не в очередь. Димитрий не подошел, но Муравлеев оставил сообщение.
Муравлеев не знал, что Димитрия уже нет в городе. Димитрий, приняв обет исихии, ушел в неизвестном направлении, наспех позабыв о том, что голос его не умер. Столь долго пробыв в переводе, и он заразился той страшной болезнью, когда голос действует сам, вступает в социальные отношения независимо от того, где ты, что ты, и не впал ли ты в исихию: димитриев голос продолжал крутиться на автоответчике, и чем дальше он уходил сквозь стужу, отказавшись от самого дорогого, тем исступленней трезвонили абоненты, и голос, уже без пауз, твердил, как на паперти, все одно и то же, одно и то же – оставьте после сигнала! оставьте после сигнала! – все злее, все требовательней, все наглей.
С утра он лежал в продавленном диване, как Иона, подложив под голову руки, и смотрел в дыру, откуда когда-то давным-давно, прошлой осенью, прогрызлись термиты. Что они делают сейчас? Спят? Умерли? Улетели в теплые края? А, между тем, не стоило труда – ведь и здесь скоро будет тепло, вот почему так шарошит солнце и на крыльцо выйти невозможно, все обледенело и вспучилось, с крыши капает, как из носа. Да и зачем бы ему выходить на крыльцо… Он вспомнил встревоженные, бегающие глаза дамы без собачки, когда они отбились от группы в парке культуры. Он тогда вместо того, чтобы искать выход, тайно наслаждался возможностью остаться с ней наедине. Всего одну секунду, конечно – потом, когда он увидел, как она испугалась, он тоже засуетился и бросился было читать указатели, но тут погас свет и, будто бревном по голове ударили, наступила полная тишина, сменившаяся жужжанием в ухе. На небольшом расстоянии от него ойкнула дама без собачки. Жужжание в ухе приобрело более четкие звуковые очертания, но Муравлеев понял, что это только эхо, оттолкнувшееся от внутренних противопожарных перегородок черепа. Это слух его, перетруженный за день, продолжал носиться по двору, как петух с отрубленной головой. В кромешной тьме дама без собачки судорожно схватила его за руку.
– Кажется, вы дофантазировались!
Она нервно хихикнула. Уличенный в постыдных мечтах, Муравлеев вздрогнул и сжал ее руку крепче, чем следует. Однако, решил не сдаваться и не бросаться так просто к ее ногам, а отпустил руку и переспросил:
