– Кажется, вы дофантазировались!
Она нервно хихикнула. Уличенный в постыдных мечтах, Муравлеев вздрогнул и сжал ее руку крепче, чем следует. Однако, решил не сдаваться и не бросаться так просто к ее ногам, а отпустил руку и переспросил:
– В каком смысле?
– А кто говорил: «Представьте, как тут ночью! Представьте, как тут без электричества!»?
Главное, в темноте не свалиться в канал, по которому плыли на лодках, «Страну грез», так, кажется, называлось, Муравлеев еще подивился, какие несовременные, лоутековские грезы: алюминий и пластмасса. По берегам канала разевали рты белые вентиляторы, и из обнажающейся сердцевины бесстыдно орали вслед проплывающим разухабистые песни. В этой сердцевине – содрогнувшись узнаваньем, понял Муравлеев – у них установлен громкоговоритель. Мимо медленно проплывали осклизлые своды пещеры, и мысли Муравлеева вошли в фокус. Он деловито чиркнул зажигалкой и строго, по-учительски глянул в ее осветившееся лицо, принимая командование.
– Помните канал, по которому мы приплыли? Сейчас будем искать воду и по воде выйдем к своим. Там можно идти по краю, я смотрел, когда плыли. Где цветы.
И перевел свет зажигалки с нее на стены. Желтый полярный медведь на задних лапах, в свое время приглашавший в зал, остался в подобострастной позе с полуоткрытой пастью. Он не успел улечься поудобней. Много таких игрушек было в детстве у Муравлеева. Бесстрашная рок-н-ролльная команда, все они успевали умереть, прежде чем наскучить и состариться – от севшей батарейки, от потерянного ключа. Поросенок в колпаке не жарил больше яичницу, обезьяна не кувыркалась, выковырянная кукушка висела из ходиков…
– А если там заперто?
– Все может быть, – отрубил Муравлеев, выключая зажигалку. – Вы что-то другое можете предложить? Остаться сидеть на полу?
Она тяжело, безысходно вздохнула во тьме.
– Значит так. Сейчас мы на Крайнем Севере, – сказал Муравлеев, проникаясь к роли вожатого, – и в ту сторону мы не пойдем, потому что там Африка. Потому что там мы уже были. Мы пойдем вперед.
На самом деле, он не испытывал той уверенности, которая фальшиво рокотала у него в голосе. Почему, собственно, вперед? Не логичней ли было бы как раз двигаться назад, в строго обратном хронологическом порядке, и таким образом выйти к каналу, который уж наверняка…
– Почему вперед? – слабо возразила она. – Может, как раз лучше назад, где мы уже были…
Но по направлению голоса он почувствовал, что она послушно двигается туда, куда прикажут. Да и не только по направлению голоса – после зажигалочной вспышки, на минуту упорядочив пространство, они вообще стали как-то лучше ориентироваться в темноте. Он не только слышал, он довольно четко представлял себе сейчас, где она находится, и где у него под ногами дорожка. Она, очевидно, тоже запомнила, что где, и шаги ее звучали более-менее твердо. «Что ж, решение принято», – сказал себе Муравлеев и пошел за ней.
В следующем зале он опять засветил зажигалку, осмотрел притихший пиратский корабль и на всякий случай засек время. Во вновь наступившей тьме раздался ужасный вопль. Муравлеев торопливо чиркнул. Дама без собачки стояла в обнимку с одноногим, обеими туфельками взобравшись на его единственный, выставленный вперед башмак. Отцепиться от одноногого ей мешала пивная кружка – дама без собачки прочно застряла в изгибе его руки. Муравлеев приблизился и, погасив свет, на ощупь помог ей выбраться. Он погасил зажигалку не только потому, что неудобно было с зажигалкой вытаскивать даму без собачки, но и потому, что, с тех пор как засек время, какие-то очень тяжелые и мрачные настроения завладели им, диктуя экономить бензин. Ни с того ни с сего дама без собачки громко расхохоталась.
– Какой идиотизм, – приговаривала она, хохоча. – Подумать только, какой идиотизм! – и, всхлипывая от смеха, добавила. – Наши все будут рыдать!
И вдруг, игриво:
– А давайте слазим на корабль!
И Муравлеев подумал, что хотя это, конечно, хорошо, что она не теряет бодрости духа, он должен вести себя как настоящий мужчина, отдающий себе отчет. Впрочем, господи, как ему уже надоело играть в Тома Сойера! Мрачное настроение, если вдуматься и проанализировать, было прежде всего вызвано тем, как высасывающе хотелось есть, пить или хотя бы курить. Он пошарил в карманах, и тут где-то впереди послышалось шуршанье каких-то вроде бы шин и переговаривающиеся голоса.
– Хей! – крикнул Муравлеев, перестав теребить карманы.
Зашелестело ближе, голоса зазвучали оживленней, и вскоре после этого в пиратский зал въехал жук, в котором сидели два мальчика, почти подростки. На голове у каждого красовалась лампа наподобие шахтерской. Сбоку перевозки болталось ведро со шваброй. Один ловко соскочил с подножки на пол, пошарил рукой по стене и нажал на выключатель. Тут же вспыхнул красный фонарь с автономным питанием, вполне прилично осветивший помещение. Даму без собачки застукали с одной ногой, уже ступившей в заповедную зону, Муравлеев разве что чудом не успел закурить. В свете красного фонаря сундук слабо мерцал червонным золотом. Мальчики остолбенели не меньше и даже думали примерно то же: они соображали, что будет за это им. Особенно тот, который, глянув на монитор, равнодушно отметил, что за день на аттракцион вошло 1868 человек, а вышло – 1866, и подтвердил готовность вырубать. На чреслах мальчика ожила рация, он подхватил ее почти с облегчением, будь что будет, и принялся докладывать обстановку, другой же мальчик приблизился к Муравлееву с дамой и начал расспрашивать по инструкции. Не болит ли что, не тошнит ли, нет ли травм, не вызвать ли скорую, вообще как все, весь груздевый репертуар. Их усадили в перевозку, провинившийся мальчик с рацией встал на подножку, ловко отклоняясь от стен в узких местах, пока машинёнка, гремя ведром, мчалась к выходу. По дороге все несколько разговорились, и тот мальчик, что был за рулем, даже рассказал про египетский зал и несколько раз подряд изобразил, что было бы с ним и Джеком, если б заблудшие посетители обнаружились среди мумий. С тем и доехали. На выходе их ждал менеджер аттракциона, который, мельком глянув и задав два ничтожных вопроса, наметанным глазом определил, что эти ему неопасны.
– Администрация приносит искренние извинения за причиненные неудобства, – сказал он небрежно и кивнул одному из мальчиков. Мальчик принялся отпирать ключом какие-то ящики, долго рылся, извлек бумажку, – Приходите к нам еще!
С этим менеджер ушел, а мальчик застенчиво протянул Муравлееву и даме без собачки по голубой квитанции.
– Это купоны в сувенирный магазин, – сказал он, сияя улыбкой. – Что ж, раз медицинская помощь вам не нужна…
Дама без собачки и Муравлеев стояли и глупо улыбались. Она, действительно, обрадовалась купонам, а Муравлеев по привычке транслировал в окружающую среду чужие настроения, он даже открыл рот и принялся длинно, изощренно благодарить за спасение, за купоны, за дивный аттракцион и за технику безопасности…
– Бегите скорее, там через двадцать минут закроют! – сказал мальчик, впрочем не теряя улыбки.
И они побежали…
Вдруг зазвонил телефон. Муравлеев радостно встрепенулся и запыхавшееся лицо дамы без собачки с косящим карининым глазом моментально распалось. Как выяснилось, он не любил ее, а только коротал время в ожидании звонка. «Наверно, сейчас позовут! В сумасшедший дом, в деревню к тетке, в глушь, в Воронеж!» – с восторгом подумал он, сбрасывая ноги с дивана. Как тогда, бревном по голове, он ощутил не столько как стало тихо, сколько как до того было громко, как антисанитарно громко, хоть вставляй потом в счет вызов настройщика. (А как вы хотели? Бесплатно разбалтывать мой слуховой аппарат? С таким инструментом я вам, пожалуй, исполню!) Но это лишь блеф, без которого не обойдешься, это лишь блеф: его трясло от счастливого предвкушения. Сейчас-сейчас! Включат электричество, и ужасный, притихший мир Матильдиной халупы придет в движенье, завопит, заголосит, завоет, закрутится волчком! Как они там? Разродилась ли маленькая княгиня? Получил ли тот муж, с губами Каренина, за клевету? Прошли ли те двадцать пять лет, которые, кто-то у Плюши в гостях обещал, пройдут? И как сошла выставка доктора Львив? Бульдозером срыли? Или признали, что врачевание вправе быть абстрактным искусством?
Лил страшный дождь, я вот так вот притормозила (взглянув в сторону окна: что-то должно еще высвободиться в окаменевшей сердцевине природы, чтобы полил страшный дождь, но высвободится же когда-нибудь?), она покажет, как притормозила, а Муравлеев переведет: «пульсирующим движением, понимая, что резко в такую погоду не тормозят», в транскрипте стояла принцесса, но боже, что у нее был за вид! Всю ночь я пыталась уснуть на перинах, но нестерпимая боль в пояснице и в шее, во всех позвонках… И если звонят из агентства, что ж, пусть, радуйтесь, пейте мою кровь, сейчас он готов отправляться за длинным рублем, за средним, за очень коротким, и они несомненно почувствуют в голосе эту щекотку отрастающих перьев калифа: ничего еще не началось, а секунда длилась и длилась до бесконечности, обращая калифа не в аиста – в слух, в транскрипт накрик звучащего мира, состоящую сплошь из значков и крючков, что фонетически тщатся воспроизвести – визг тормозов и, немедленно, запах линолеума, вековые чаяния Груздя (неужели и из сумасшедшего дома выкинули без пособия?!) и боль его по шкале в десять баллов. Пусть сидеть, забившись в хвост самолета, пусть даже в двадцать шестом ряду (тройное несчастье вони, очереди, стюардессы, чем-то щелкающей над головой), пусть в стенном шкафу туалета ТРИ предупреждения: надпись на створках двери, сумма штрафа над раковиной и, для детей, перечеркнутая сигарета. На пепельнице. В терминале пусть пастор-конфераньсе, на обглоданных серых паласах, в полях спасения тела пусть мирно пасутся dappled его doppelgangers, не ощущая малейшей тяги к противоестественному греху («Ни одно животное, – писали когда-то в ромином учебнике по основам безопасности жизнедеятельности, – не станет добровольно вдыхать дым».), тебе одному, извращенцу, с назидательной ноткой садизма опять и опять объявляют, и тело наливается агонией скуки, – им мало, чтоб он не курил, им давай, чтоб он стал совершенным воином. Пусть. И уж в следующий раз он сосчитает, сколько было присяжных.
