Принуждаемый к дальнейшим признаниям, Хосе заявил, что больше не может сейчас ничего сказать, но обещал немедленно сообщить суду любые подробности, какие ему удастся вспомнить.
На этом Вильяда распорядился его увести, наказав поразмышлять и признаться во всем, что могло заинтересовать Святую палату как в отношении самого Хосе, так и в отношении других преступников.
Глава XXII. ПРОЦЕСС ПО ДЕЛУ ХОСЕ ФРАНКО (продолжение)
Не трудно догадаться, с какой энергией суд, располагая такой информацией, взялся за допросы остальных семи заключенных, обвинямых в совершенном в Ла-Гвардии преступлении, оказывая на каждого из них давление своей осведомленностью и продолжая натравливать одного узника на другого.
Как это ни прискорбно, но мы не располагаем протоколами по делам остальных подсудимых. Поэтому нам остается делать предположения и выводы, тщательно, шаг за шагом изучая этот необычный случай, а также надеяться, что оправдаются ожидания Фиделя Фиты остальные протоколы тоже будут извлечены на свет.
Неделю спустя, 28 июля, Хосе вновь предстал перед инквизиторами для дальнейших разбирательств. Но ему нечего было добавить. Все, что удалось ему вспомнить за этот интервал времени, – это обрывки разговоров между сообщниками при повторной встрече, когда решался вопрос об отправке освященной облатки колдуну из Саморы. Тем не менее, сказанное им серьезно дискредитировало в глазах инквизиторов тех, кто своими речами потвержда свое участие в распятии мальчика, и в определенной степени разоблачало самого Хосе как укрывателя еретиков – обстоятельство, которое он совершенно упустил из виду.
Он показал под присягой, что Алонсо Франко утверждал, будто отправляемое ими письмо Абенамиусу лучше всяких грамот или индульгенций, исходящих из Рима и предназначенных для продажи. Д'Оканья поддержал его, разразившись проклятиями в адрес тех, кто платил деньги за такие буллы, – он объявил их сущим обманом (todo es burla), воскликнув, что нет иного спасителя, кроме Бога. Но Гарсиа Франко осудил его, заметив, что хорошо бы им теперь купить индульгенцию, дабы выглядеть добрыми католиками.
По этому поводу Алонсо Франко мрачно проворчал, что особое беспокойство вызывает факт их браков с христианками, которые не согласились даже на обрезание своих детей. Потому им следует быть чрезвычайно осмотрительными.
Через три дня Хосе вспомнил, что именно Бенито надел на ребенка терновый венок. Его вновь спросили о мальчике, и он признался, что слышал утверждение Тазарта, будто ребенка похитили «из такого места, где его пропажа не обнаружится».
Инквизиторы настойчиво держались этой темы, но Хосе лишь повторял уже сказанное о дальних поездках братьев Франко и возможном похищении мальчика во время одной из них.
Поскольку из него не удавалось вытянуть ничего нового о мальчике, преподобные отцы изменили направленность своих вопросов и перешли к сбору сведений о других проявлениях приверженности иудаизму братьев Франко из Ла-Гвардии.
Хосе ответил, что вот уже более шести лет – это он помнит точно – братья Франко отмечали праздник кушей и давали нищему Перехону деньги на покупку трубы, которая должна звучать на седьмой день праздника. Ему известно, что они едят мясо, приготовленное по иудейским обычаям, и произносят при этом соответствующие иудейские молитвы, а также соблюдают иудейский великий пост и сдают деньги на покупку масла для синагоги.
Когда его попросили подробнее рассказать о клятве, которая, по его словам, не позволяла ему давать правдивые показания с самого начала, Хосе объяснил, что Тазарт привел всех к торжественной присяге. Она заключалась в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не говорить ни слова о событиях в пещере, пока их не продержат в тюрьме инквизиции целый год. Если же под пыткой они нарушат эту клятву, то при подтверждении показаний им следует отречься от своих слов.
Исидор Лоэб настолько уверен в надуманности дела «О Святом Младенце», «полностью сфабрикованного Торквемадой», что его убежденность не смогли поколебать даже документы процесса над Хосе, когда они вышли в свет. О последнем заявлении подсудимого он говорит, что подобная клятва совершенно абсурдна и что Хосе, как и в прочих случаях, просто солгал.
Критика Лоэба в адрес известного досье заслуживает серьезного внимания, и нам придется рассмотреть его позицию.
Если мы согласимся с Лоэбом в том, что Хосе в данном случае солгал, это ничего не докажет, ибо отнюдь не означает, что Торквемада сфабриковал все дело. Предположив, что рассказ об обете молчания является ложью, вполне можно утверждать, что Хосе прибег к нему в надежде заслужить снисходительное отношение к своему молчанию в течение целого года. Следует заметить, что он представил свое признание вместе с этим оправдывающим обстоятельством именно в то время, когда инквизиторы дали ему понять, что простят его, если он передаст им все сведения.
Но действительно ли он лгал?
Нам кажется, что Лоэб просмотрел или не придал серьезного значения следующему утверждению Хосе: «Тазарт… собирался совершить колдовство, в результате которого инквизиторы не смогут никому из них причинить вреда или, если попытаются сделать это, заболеют и умрут в течение года». Имеется в виду тот самый год, в течение которого инквизиторы будут причинять вред кому-нибудь из них, что опять-таки подтверждает фраза «в течение года после ареста любого из них».
Даже теперь, когда мы точно знаем о полном фиаско колдовства Тазарта и его магических заклинаний, у нас нет оснований полагать, что он сам не был твердо убежден в действенности своих колдовских манипуляций. В самом деле, Тазарт и его сообщники должны были твердо верить в его магическую силу, потому что в противном случае они не рисковали бы жизнями в столь опасном предприятии.
Поэтому в случае ареста, чтобы добиться освобождения, следовало стойко скрывать от инквизиторов все сведения об этом колдовстве, пока не подойдет срок его действия.
Из этого напрашивается вывод, что принятие упомянутой Хосе клятвы было не только возможно, но и неизбежно. Эта клятва должна была обеспечить действенность колдовства в случае ареста любого из них.
Трудно согласиться с тем, что Тазарт оказался лишь шарлатаном, промышляющим за счет своего красноречия и наглости и выменивающим деньги у простофилей; трудно потому, что он имел дело со сравнительно бедными людьми и возможная мзда не оправдывала риска. Если бы он действовал из этих соображений, то, будучи осмотрительным (как всякий шарлатан), Тазарт не прикладывал бы столько усилий, чтобы в доказательство своей искренности привести сообщников к присяге – он, конечно, должен был сделать это, если был искренен.
Кажется очень странным и требует пояснения тог факт, что до сих пор инквизиторы не использовали важные признания Хосе мнимому раввину Абрааму из Сеговии. Конечно, они довольно-таки неопределенны, но в показаниях Са Франко от 19 июля были получены связующие звенья.
Однако до 16 сентября, когда инквизиторы нанесли визит в келью Хосе, они не затрагивали сведений, полученных от мнимого раввина. Но в тот день его спросили, не вел ли он разговоров в тюрьме Сеговии о делах, интересующих Святую палату, а если вел, то с кем.
Его ответ показал, что даже теперь он не заподозрил в «раввине Абрааме» эмиссара Святой палаты. Хосе сказал, что, будучи больным и поверив в свою близкую кончину, он попросил ухаживавшего за ним врача обратиться к инквизиторам с ходатайством допустить к умирающему иудея, который помолился бы вместе с несчастным. Дальнейший рассказ о разговоре между ним и «раввином» полностью подтвердил показания фра Алонсо Энрике и врача Антонио де Авила.
Инквизиторы попросили его объяснить значение трех использованных им еврейских слов «mita», «nahar» и «Otohays». Хосе ответил, что они относятся к распятию мальчика, о котором он упоминал в своем признании.
На этой стадии, похоже, выявляется, что признания Бенито под пыткой в Асторге, когда он «признал достаточно, чтобы отправиться на костер», касались лишь похищения обнаруженной у него гостии и никак не затрагивали случая с распятием мальчика.
Но такое допущение только усиливает таинственную сторону дела, потому что никоим образом не объясняет, как обвинитель Гевара смог включить в свой обвинительный акт (еще девять месяцев назад!) детали «злокозненного чародейства с использованием упомянутой гостии и сердца христианского мальчика».
Зная, о чем Бенито говорил в тюрьме Хосе, мы могли заподозрить в первом доносчика. Но ввиду нынешнего поворота событий такое допущение не кажется верным. Конечно, можно предположить, что подробности могли быть выпытаны у одного из узников или, что сам Бенито мог сделать соответствующие признания, а впоследствии отказался подтвердить их. Но дальше предположений о подобных возможностях мы заходить не вправе.
