Мать отпевали в Ильинском храме. Надежда Ивановна ближе всех стояла ко гробу и обливалась слезами. После того, как разрешительную молитву вложили в руку усопшей, и все бывшие на панихиде поклонились почившей старушке, Надежда Ивановна подошла к батюшке. Тот, желая, очевидно, её утешить, сочувственно спросил:
- Это сестра ваша?
Надежда Ивановна в ужасе подняла на него глаза и замахала руками, как будто дотронулась до чего-то горячего.
- Что вы?.. Что вы?.. - зашептала она и зарыдала с новой силой. Её вывели из храма; кто-то сказал: "Ну, и ба-а-атюшка!" А Надежда Ивановна обиделась на простодушного священника…
Когда суета, связанная с похоронами, улеглась, Надежда Ивановна поняла, что в её доме поселилось одиночество. Пришедшее в дом со смертью матери, оно наполнило собой комнаты, разлилось тишиной, расползлось холодом.
То ли это страшное одиночество, то ли сама смерть, невидимая гостья, так подействовали на Надежду Ивановну, но с той поры в душе у неё что-то произошло. И тяжёлые, незнакомые до сих пор мысли, привели Надежду Ивановну в отчаяние.
Когда-то Надежда Ивановна была молода и весела. Она влюблялась, работала, смеялась и пела, была дочерью, женой, матерью. Но постепенно всё изменилось. Однажды муж сказал: "Я полюбил…" И ушёл навсегда. Потом вырос сын, уехал зачем-то в Москву и сгинул в столичном водовороте. А Надежда Ивановна осталась с матерью, уходу за которой она и посвятила себя.
И вдруг всё это показалось Надежде Ивановне бесплодным, отнимавшим время от чего-то главного. Но в чём было это главное, Надежда Ивановна не могла понять.
Она вдруг ужаснулась тому, как глупо и бесцельно прошла её жизнь. Да она и не жила вовсе, она попросту теряла время! Шесть десятков лет драгоценного времени потеряно безвозвратно. Всё, что делала она на протяжении этих десятилетий, казалось ей теперь ничтожным и никому не нужным. И те хлопоты, которые когда-то занимали её время, составляли всю её жизнь, на самом деле были чем-то притворным, ненастоящим. Это была фальшивая жизнь.
И работа, никогда не интересовавшая и не радовавшая её. И семейные обязанности, обязанности матери, жены и дочери, казавшиеся самым важным, первостепенным делом.
Всегда она думала, что каждый человек должен оставить после себя потомство. Но сейчас слишком плотским, слишком животным казалось ей такое оправдание своего прихода в мир. Да, она подарила жизнь другому человеку. Но, подарив ему жизнь, она тем самым обрекла его на неизбежную смерть и многолетнюю агонию. Что сумела дать она этому человеку? Счастлив ли он? Благодарит ли её? Да и где он теперь?
Но ещё страшнее было то, что не могла она понять, как же прожить ей оставшуюся жизнь. Чем занять себя, чему или кому посвятить…
Любая идея обладает силой воздействия на умы до тех пор, пока не найдётся другая, способная заменить её. Надежда Ивановна рассудила, что душевный настрой её объясняется одиночеством, и решила больше бывать на людях. Но ни пустые разговоры её знакомых, которых раньше Надежда Ивановна считала людьми интересными и "грамотными", ни страшное однообразие доступных ей развлечений не смогли отвлечь Надежду Ивановну от мрачных мыслей и притупить остроту её переживаний. И она поняла, что мысли эти неотступно овладели ею. И избавиться от их гнёта возможно лишь прямым, честным путём - дать самой себе ответ на вопрос: как и для чего жить дальше?
Она, простая женщина, вдруг на склоне лет задумалась над извечными человеческими вопросами. И, подобно многим, не могла отыскать ответ.
Ей хотелось найти хоть какое-нибудь оправдание своей одинокой жизни, но она боялась вновь промахнуться и упустить то главное, что, как она уверилась, непременно должно быть в жизни каждого.
Как-то ей приснился сон. Она идёт по улицам незнакомого города и внезапно осознает, что забыла, куда и зачем она шла. Мучительно пытается она припомнить, но всякий раз нить памяти обрывается. И тогда, махнув рукой, она отправляется праздно шататься по улицам, заглядывая без нужды в окна и забавляясь происходящим вокруг... Проснувшись среди ночи, она долго и безуспешно пыталась вспомнить, куда шла во сне…
Наутро она решила сходить в церковь.
Старый храм, устоявший в тяжелую годину, встретил её торжественным полумраком. Трепетали цветные огоньки лампад. Лики, тёмные и суровые, испытующе взирали на вошедшую. В храме было тихо - служба закончилась. Пахло свечами, ладаном и ещё чем-то особым; так всегда пахнет в старых церквях.
Атмосфера церкви - и полумрак, и запахи, и тишина - подействовала на Надежду Ивановну благотворно. Что-то зашевелилось внутри, приятное, тёплое и многообещающее...
Она стала бывать в храме, говеть и присутствовать на всех богослужениях. Поначалу всё шло хорошо. И она возвращалась из церкви просветлённой. Но участие в церковной жизни, в обрядах, в смысл которых она не пыталась вникнуть, не принесло ей радости и не оправдало ожиданий. То главное, что искала она, осталось сокрыто.
Она отчаялась. Не зная, где искать, она вернулась к дожидавшемуся её одиночеству. И жестокая, холодная правда - бессмысленность сущего - открылась ей. Она поняла, что единственный для неё выход - смириться и терпеливо ждать.
Не допуская даже мысли о самоубийстве, она продолжала спать, есть, умываться, говорить. Но, утратив вкус к жизни и убедив себя в её неразумности, она вершила повседневные дела с отвращением. Проявления жизни перестали занимать её. Она погрузилась в себя, отгородившись от остального мира серой стеной своей печали.
Отдавшись одиночеству, она избегает людей, стараясь сократить вынужденное общение. Она равнодушна ко всему происходящему: её сердце иссохло. Разуверившись в жизни, она умерла духовно. И мёртвая, она не способна радоваться закату, выбрасывающему снопы огненного света; её не трогает арбузная свежесть морозного дня; не слышит она, как первые, вернувшиеся с юга птахи, прорезывают холодный ещё воздух своими голосами…
И пустота, образовавшаяся внутри неё, растёт, грозя обернуться бездной…
Петровна
"Экая ведь непогодь... Экой чичер..." - думает девяностодвухлетняя Петровна, глядя, как за окном пьяный ветер задирает подолы и срывает шапки, как резвится в столбах света шальной снег и, падая на землю, тотчас тает.
Согнувшись в три погибели, и положив на колени тёмные, сухие руки, Петровна задрёмывает. Тяжелеют веки, а голова, начавшая было медленно клониться вниз, вдруг точно отрывается и камнем падает на грудь. Петровна вздрагивает, выпрямляется и, открыв глаза, смотрит вокруг себя с удивлением и испугом. Словно не понимая, как оказалась она в этой комнате, где кроме железной кровати, хромого стула да "солдатской" тумбочки свален весь хлам, какой уже не пригоден в доме, но расстаться с которым хозяевам жаль - отработавший своё холодильник, диван с драной плюшевой обивкой, груды старых журналов и какие-то многие числом коробки.
Оглядев своё пристанище, Петровна успокаивается и снова начинает задрёмывать. Но в какой-то момент просыпается от ощущения, что в комнате она не одна.
Перед Петровной стоит её невестка Валентина Михайловна, крупная дама с широкими чёрными бровями. Заметив, что Петровна пробудилась и виновато улыбается, Валентина Михайловна наклоняется к ней и в самое ухо кричит:
- Я пошла!
- Куды-и? - пугается Петровна.
- Ну, вот... "Куды"... К Васе в больницу.
- Куды-и? - уже с другой интонацией спрашивает Петровна.
- Ну-у-у... Закуды-икала!.. Вася, сынок твой, болеет. Уже неделю в больнице лежит.
- Ва-ася?
- Н-да...
- В больнице?
- В больнице, в больнице...
- Какая ж у него болесть? Алларгия?
- Тьфу... Какая ещё "алларгия"? Сто раз ведь рассказывала...
И Валентина Михайловна, махнув на Петровну рукой, уходит. А Петровна остаётся одна. Она вздыхает, оправляет платок и снова поворачивается к окну...
Пять лет назад Петровна овдовела, и сын забрал её из деревни в Москву. Однако уход за старухой он препоручил своей жене, Валентине Михайловне, считая, что дело это сугубо женское, и что не гоже мужчине возиться с детьми и стариками. Валентина Михайловна, согласившись на роль сиделки, втайне вознегодовала, не понимая, за какие грехи ей вдруг выпало присматривать за глупой старухой, к которой ничего, кроме раздражения и неприязни она никогда не питала. И хотя Валентина Михайловна предпочитала помалкивать, но неприязнь свою к свекрови едва ли смогла заглушить. И каждое слово Петровны отзывалось в ней всплесками жёлчи.
И потому разместили Петровну так, чтобы как можно реже попадалась она на глаза. Из трёх комнат Петровне отвели самую маленькую. Соорудив наскоро обстановку, Петровну предоставили самой себе.
Впрочем, три раза в день её зовут к столу. А по большим праздникам, как ярмарочного медведя из клетки, выводят из комнаты на показ гостям. Гости с таким любопытством рассматривают древнюю старуху, что, кажется, хотят заглянуть ей в зубы или, по крайней мере, пощупать. А Петровна, приходя в смущение от повышенного к своей особе внимания, улыбается беззубой улыбкой и шамкает:
