день. Он и похоронен рядом с ней.
– Из чего жизнь наша состоит: из мистики, из суеты, из каждодневных физиологических потребностей? Как ответит на такой вопрос ученица Вольфа Мессинга?
– Человек прежде всего должен понимать, что мы живём один миг на этой земле. Надо жить нормальной человеческой жизнью. Для женщин самое главное, вот для меня – это я сейчас понимаю – было много поклонников, были цветы, были аншлаги, но самое главное – это когда приезжаешь после гастролей домой и крупными буквами написано: «Сегодня приезжает мама! Ура!» У меня дети так писали. Они меня в аэропорту встречали. А сегодня я бабушка, и когда мы собираемся все вместе, нас так много! Вот это и есть наша жизнь, и состоит она из любви.
– Вы дома что-нибудь готовите или у вас нет на это времени?
– У меня нет домработницы. У меня никогда не было домработницы. Мы живём вдвоем с мужем. Я всегда готовлю сама. У меня есть свои рецепты приготовления. Я люблю готовить и хочу сказать, что я половину жизни провела на сцене и вторую половину жизни провела на кухне.
– Боюсь, что пальцев у меня не хватит на руке, но давайте станем загибать: семья, сцена, кухня, практика врачебная, благотворительность… А ещё вы пишите стихи, рисуете… Как же вас на все хватает?
– Я вообще хотела быть художником. Я училась в Благовещенске, в педучилище, на художественно-графическом отделении. Уже работая с Вольфом Мессингом, заочно окончила Хабаровский педагогический институт, факультет художественной графики. Я всё время возила с собой мольберт, всё время рисовала.
Я люблю плавать. Когда бываю у моря, выхожу к воде утром, часов в семь, никого нет, и я плыву, по пять километров плаваю, два часа в одну сторону и два часа – обратно. Это меня заряжает, энергия моря – вся моя! А стихи приходят ко мне сами.
– Спасибо вам большое за беседу, хотя, скажу честно, я с вами не наговорился…
2019 год
Дар Божий
Дар Божий – это обязательно сплав боли и любви.
Донским казакам Бог дал Михаила Шолохова и «Тихий Дон», а кубанским послал Виктора Захарченко и легендарный хор. Это равнозначные шедевры мировой культуры. И встречу с Виктором Захарченко подарила мне сама судьба, хотя сначала не заладилась у нас беседа. Виктор Гаврилович вдруг у меня спросил:
* * *
– Вы можете по памяти прочитать псалом?
– Нет…
– Нет?! – вспылил Захарченко и точно шашкой рубанул: – Тогда нам не о чем с вами говорить…
Хорошо, что я не растерялся.
– Воля ваша, но я делал интервью с главой старообрядцев, митрополитом Корнилием, и он меня не просил читать псалмы, хотя старообрядцы – ревнители веры. Спокойно, обстоятельно ответил на мои вопросы, и материал потом ему понравился, мы дважды ещё после этого записывали интервью.
Виктор Гаврилович переложил с места на место авторучку на своём столе, и разговор у нас состоялся. Всматривался я в Захарченко и отмечал: он тщедушный, как генералиссимус Суворов, чем-то, может быть манерой разговора, Александра Солженицына напоминал, и было у него что-то самобытное, своё… Бог, по-видимому, из одной копилки достаёт, что рачительно откладывает для таких людей.
– Виктор Гаврилович, вы художественный руководитель Кубанского казачьего хора, народный артист России, Украины, Адыгеи, Абхазии, Карачаево-Черкессии, заслуженный деятель искусств Чеченской республики, дважды лауреат Государственной премии России, доктор искусствоведения, профессор, композитор, автор сотен и сотен музыкальных произведений и обработок народных песен… Что к этому списку можно добавить?
– У меня так много званий и наград, что хватит на весь состав Кубанского казачьего хора, на два состава, и ещё останется. После каждой репетиции я прошу прощения у всех, с кем я репетирую. Господь дал мне таких талантливых людей, а почему я их учу, а не они меня? Потому, что я по должности обязан это делать, но мы на сцене выступаем как единый стоголосный дух, и все зрители становятся нашими, и становятся братьями и сестрами на те два часа, которые мы выступаем.
– Я давний поклонник Кубанского казачьего хора, часто смотрю ваши концерты в записи, вижу, с какой живостью всегда вы управляете Кубанским хором, задаюсь вопросом: наверно, Виктору Захарченко рано пришлось в жизни повзрослеть, поэтому сейчас так много у него детского задора?
– Детство моё проходило в нищете, в голоде и в холоде. Нищета была крайней. Смотрите: началась война, отца призвали в армию, я помню, как за ним приехала бричка. Мама осталась одна, с четырьмя детьми, самому старшему было 13 лет, самому младшему где-то годик. Мне было три годика…
Мы пережили оккупацию, в станице у нас были немцы, нас выгнали из хаты, и мы жили у соседей в погребе. Каждую секунду ждали смерть. И так 18 лет, день в день, пока я жил в станице. На моих глазах в 1948 году от голода умер мой младший брат, вы понимаете, что это? На моих глазах…
Я вам опишу немного нашу жизнь. Смотрите, мама уходила в пять утра, на работу в степь, приходила поздно вечером. А детей куда? Садиков никаких не было. Дети оставались дома, одни, в темноте, спичек не было, какие спички, если у тебя есть спички, значит, ты миллиардер; воды в доме не было, колодец далеко-предалеко.
Приходит мама вечером домой и смотрит, у кого в станице загорится свет. Она брала ведёрко, клала в него каганец и шла туда, в полной темноте, хоть око коли, фонарей никаких не было, если месяц светит, то это хорошо.
Зарплату в колхозе никто не получал. Давали один раз мешок зерна, мешок того, мешок другого, после сбора урожая, а дальше, как хотите. Пшеницу надо смолоть, а мельница в другой станице. Женщины договариваются, просят подводу, чтобы погрузить мешки и поехать в соседнюю станицу, смолоть, чтобы из этой муки какие-то лепешки можно было делать. Голод – это нечто страшное, поэтому вы не опишете.
Мы во всём испытывали страшную нужду. Я ждал, пока из школы придет старшая сестра Зоя, чтобы надеть её обувку, босиком в школу не пускали. Случалось, что ходил в разных туфлях, потому что однопарной обуви не было. Но, смотрите, у нас в станице был слепой музыкант, он играл на баяне, и мама меня брала, водила туда, где он играл, и я стоял возле него, как зачарованный, настолько он захватывал меня своей игрой. Я приходил домой,
