Но проданы приборы, как не стало
Гроша на хлеб и молоко, хотя
Уж не варит иссохнувший желудок.
Пред Тевено в долгу я, но по дружбе
Пусть он простит. Так и пиши. Теперь
Прибавь для Антуанетты Буриньон
(Меня увещевавшей в час, когда я
Изверился в Его любви безмерной):
Ей и Ему вверяясь, обращаюсь
Лицом к стене глухой и оставляю
Мир вещный ради Вечного, который
Отшельница передо мной раскрыла,
Когда её в Германии сыскал я.
Засим пусть будет подпись: Сваммердам,
Год тысяча шестьсот осьмидесятый.
И возраст укажи мой: сорок три —
Воистину недолог век того,
Кто в щели, испещрившие кору
Вещественного, видел Бесконечность.
Не правда ли, жизнь – обретенье формы:
Из муравьиного яйца – личинка,
Та станет куколкой, а из неё —
Чудовищная самка, иль крылатый
Самец, или старательный работник.
Я – мошка мелкая, мирок мой мал,
И в малой малости я знаю толк:
В вещах и тварях жалких и ничтожных,
В безделках, эфемерах, куриозах.
Как славно в келье у тебя: бело,
И бедно, и безмолвно, и рука
К моим сухим губам подносит кружку
С водой… Благодарю.
Вот так же тесно —
Хоть и не пусто – было там, где я
Увидел свет, средь пыльных тайн природы:
Я в кабинете редкостей рождён.
Что мир явил младенческому взору?
Лишь чудом уместилась колыбель
В пространстве меж столов, шкафов и стульев,
Где как попало громоздились склянки
С притёртой пробкой, камни, кости, перья.
Там блюдо лунных камней вперемешку
С резными скарабеями, тут с полок
Заморские божки таращат глазки.
Русалка, заспиртованная в банке,
Скребёт стекло костлявыми перстами:
Кудель волос вкруг головы иссохшей,
Темнеет буро сморщенная грудь,
Хвост, стиснутый в стекле, как бы облит
Пожухшим лаком, только зубы белы.
На чашу римскую водружено,
Яйцо желтеет василиска, в угол
Задвинув мумию кота, всю в чёрных
Пеленах заскорузлых – не в такие ль
Свивальники тугие облекались
Тогда мои младенческие члены?
Пришла пора твоей руке одеть
Сей выползок в пелена гробовые,
Закрыть глаза, надсаженные долгим
Разглядыванием живых пылинок —
Глаза, чей первый блеск был отраженьем
Собрания пленительных диковин,
Свезенных отовсюду в Амстердам
Стараньями голландских капитанов:
Суда отважных сквозь туман и шквалы
К каким-каким ни хаживали землям —
Где пышет солнце жгучим медным зноем,
Где горы льда зелёного не тают,
Где преют в испарениях густых
Дремучие тропические чащи
И солнце пышных крон не проницает,
И люди никогда не видят света —
Лишь мимолётный серебристый луч,
Случается, зелёный мрак прорежет.
Ещё в далёком детстве я задумал
Богатствам этим роспись учинить:
Ранжировать, внести порядок, сделать
Их ближе человеку, разделив
По назначению их и по видам.
Что к медицине отнесу, что к мифам,
Отдельно амулеты (суеверья),
Отдельно минералы: ртуть, орлец,
Чем пользуют врачи от малярии.
Найду, как по разрядам разложить
И всё живое, чтобы птицы – к птицам,
У насекомых чтобы свой разряд.
Все яйца – от огромных, страусиных
До мягкокожистых, змеиной кладки, —
Кронциркулем обмерив, помещу
Перед тафтою в деревянных плошках.
Отец держал аптекарскую лавку
И поначалу радовался, видя,
К чему сызмлада сын душой стремится,
И будущее мне большое прочил.
Он мнил, что стану я творить добро,
Что славен буду меж людьми, что Богу
В угодность буду обличать неправду.
Когда же понял он, что вопреки
Его мечтам сын в стряпчие не метит,
В его глазах я стал врачом. «Кто лечит
Недуги тела, укрепляет душу», —
Рек сей благочестивый мудрый муж. —
«Весь век он будет есть и пить досыта.
Грех первородный всех обрек хворать,
Всем в лекаре нужда до самой смерти».
Меня ж влекло иное. Что причиной?
Ум въедливый или, быть может, чары
Заморских тех вещиц – убранства «детской»?
Началом анатомии я мыслил
Не сердце человека и не руки,
Но существа, чьи ткани много проще:
Букашки, мошки, червячки, жучки.
Что к жизни ключ? – Безглазый белый червь,
Питающийся человечьей плотью,
Снедаемый потом дворовой птицей,
Что человеку подадут на ужин —
И круг замкнётся. «Жизнь неразделима», —
Мне думалось. – «Разумный анатом
Начнёт с нижайшей из её ступеней,
Наиближайшей к Матери-Земле».
Не в этом ли причина? Или в том,
Что мною овладел мохнатый, чёрный
Бес во плоти – с кулак величиною
Из кабинета редкостей паук?
Иль образы берберских мотыльков,
За крылья чёрные как смоль распятых
Нам на забаву?
Странные созданья,
Они, однако, тоже были жизнь
(Хотя, как я, душой не обладали).
«Родство меж нами», – мнилось мне тогда.
Единосущно всё, и сущность эта —
Стеклянистый Белок, златой Желток,
Яйцо, по верованиям египтян
Начало миру давшее, в Эребе
Быв выведено чернокрылой Ночью.
Сияньем оперенный, из Яйца
Исторгся Эрос и, появши Хаос,
Посеял семена всего живого.
Как знать, не открывает ли намёком
Нам истину орфическая баснь…
Я стал исслеживать истоки жизни.
Что в том недолжного? Никто как Бог
Дал мне глаза, и руки, и сноровку
Соорудить помощника из меди,
Державшего мне линзы терпеливо
Над крохами живого вещества,
А я глядел в магические стекла,
Учился увеличивать, что вижу,
Сильней, сильней, покуда не открыл
Среди хитросплетенного порядка
И связи, и ступени становленья.
Мне было нипочём разъять глаз мухи,
Так роговицу комара приладить,
Чтоб сквозь неё увидеть колокольню
Вниз шпилем, многократно повторённой:
Лес игл без ангелов на остриях.
Пыльца-кольчуга мотыльковых крыльев,
Кривые когти на мушиных лапках —
Мне в мире сем открылся новый мир,
Мир истинный, чудесный, полный жизни
В обличиях диковинных существ.
Вот ты к моим губам подносишь кружку:
Когда б имел я линзы, мы бы в ней
Увидели взамен прозрачной влаги
Биение и яростные корчи
Хвостов драконьих, коим несть числа —
Виясь и помавая волосками,
Они блуждают в капле, как киты
Скитаются в безбрежных океанах.
Оптическая линза – лезвиё.
В увеличеньи скрыто рассеченье.
Единое – как здесь – предстанет многим,
А гладкое – нецельным, ноздреватым:
На коже дамы ямины зияют,
В чешуйках волоски её кудрей.
Чем чаще Множественность я встречал,
Тем был упорней в поисках Единства —
Первоматерии, Природы лика,
Что лишь в изменчивости постоянен.
Я усмотрел Закон в метаморфозах
Жука и муравья, пчелы и мухи,
Я понял, как в яйце растёт личинка,
И как она, уснувши в хризалиде,
Где утончается, где образует
На тельце члены новые, покуда
Из оболочки лопнувшей наружу
Не выбьется махровый лоскуток,
Окрепнет, развернётся – и взовьётся
На палевых, или павлинооких,
Иль полосатых крыльях существо
С пятном, похожим на безглазый череп.
В окошке линзы представлялись пальцы
Дебелыми колоннами, и в помощь
Себе я инструменты смастерил:
Крючки, булавки, лезвия и шильца —
Не из металла, из слоновой кости,
Столь тонкие, что не вооружившись
Стеклом, не можно их и разглядеть.
Я их направил к средоточью жизни
У крохотных телец, к её истоку.
Мы ложно представляем устроенье
Общины в муравейниках и ульях.
Возьми того, кто в них монархом чтится,
К кому, сплетаясь, сходятся все нити
Забот вседневных: раздобыть, принесть,
Построить, напитать – кто вознесен
В своем мирке превыше всех сословий;
Возьми – и под оптическим стеклом
Вскрой органы, дающие рожденье,
Где, зачинаясь, вызревает жизнь,
Где образуется яйцо… Да, тот,
Кого ты мнил Монархом – Мать. К ней, к самке
Гигантских статей льнут со всех сторон
Сестрицы малорослые: подносят
Ей нектар, пестуют её потомство,
Ей служат повитухами, случится —
И жизни отдают за Королеву,
Без коей бы уже пресекся род.
Вот те глаза, что первыми видали
Яичник насекомого. Вот руки,
Что первыми его добыли. Вот
Ум гаснущий, что угадал законы
Метаморфоз, никем не оценённый.
Почётом не был взыскан я – ни дома
(Отец, гроша не дав, меня прогнал),
Ни средь таких, как я, врачей. Когда
Я, впав в нужду, решил было продать
Для фонаря волшебного картинки
С изображеньем опытов моих —
Кто из мужей учёных пожелал
Купить и этим, может быть, спасти
