нос походил на орлиный клюв.
– Ваше высочество, – сказал Джерами, – позвольте представить вам Форуг Фаррохзад, режиссера фильма «В доме темно», и Дарьюша Гольшири, его продюсера.
Я уставилась на принцессу. Иссиня-черные волосы подстрижены под прямое каре. Горжетка из белой норки едва не касается пола, длинные перчатки, пальцы унизаны кольцами, в одном бирюза величиной с яйцо дрозда.
Дарьюш склонился над ее рукой, принцесса прикрыла густо подведенные веки и улыбнулась. Безупречно накрашенные губы, родинка на щеке (наверняка нарисованная, подумала я), искусная подводка подчеркивает широковато расставленные глаза: принцесса лучилась холодной, но ослепительной красотой.
Я не знала, как следует поступить, и нерешительно протянула ей руку. Она пожала ее как-то слабо, точно не всерьез, прищурясь, смерила меня взглядом и выдавила улыбку:
– Я всегда возлагала высочайшие надежды на наших женщин и рада была узнать о вашем сотрудничестве с господином Гольшири.
– Спасибо, – сказала я и запоздало добавила: – Ваше высочество.
– Ваш фильм поразил меня до глубины души. – Принцесса повернулась к Дарьюшу. – Как трогательно вы показали страдания этих людей! – На этих словах она едва не прослезилась. Джерами немедленно выудил из нагрудного кармана платок, принцесса аккуратно промокнула краешки глаз и продолжала: – На мой взгляд, необходимо распространить нашу благотворительную деятельность и на этих несчастных. Вы знаете, господин Гольшири, что я считаю своим долгом обеспечить прибежище и подать утешение тем, кто лишился всего, и неустанно напоминаю шаху о правах человека. Вы ведь слышали о моих новых проектах на юге?
– Да, что-то слышал.
– Это приятно, очень приятно. Вас не так-то легко застать, господин Гольшири. Мне бы очень хотелось воспользоваться вашими талантами для демонстрации наших недавних успехов. Я очень надеюсь, – добавила она бархатным голосом, – что, когда мы продолжим работу на благо народа, застать вас будет гораздо проще.
На противоположном конце комнаты мелькнули малиновое платье и копна черных кудрей. Лейла. Она тоже меня заметила. Лейла перевела взгляд с меня на принцессу, потом снова посмотрела на меня. На мгновение мы встретились глазами, и она смешалась с толпой.
– Благодаря безграничному великодушию, с которым принцесса отстаивает права человека и гражданина, – вмешался Джерами, – и, конечно же, проницательности нашего шаха – никто, как он, не понимает чаяния народа – наши власти никогда не пользовались большей славой, чем теперь.
Краска бросилась мне в лицо. Меня переполняла такая обида, что я лишь сейчас осознала: перед началом фильма Лейла помрачнела, потому что вспомнила о Рахиме. Судьба ее брата зависела, пусть отчасти, от двух силуэтов в темной ложе. Меня бросило в жар, задрожали колени. То ли шампанское, то ли сказались рассуждения о правах человека, но я отчетливо вспомнила распростертое на кровати изувеченное тело Рахима.
Я откашлялась.
– Интересно, господин Джерами, насколько эта слава вызвана благодарностью и насколько страхом.
Дарьюш пронзил меня взглядом.
– Страхом? – повторила принцесса, вскинув тонкие, словно нарисованные карандашом, брови, смерила меня долгим взглядом, наконец вздернула подбородок и продолжила: – Возможно, прежде разные лица давали монарху ошибочные советы или творили бесчинства от его имени, но шахом всегда двигала и движет глубокая любовь к Ирану.
– Как верноподданные шаха, – вставил Дарьюш, – мы с госпожой Фаррохзад разделяем его преданность Ирану.
Господин Джерами перевел взгляд с Дарьюша на меня.
– Ваша работа на благо этих несчастных вызывает восхищение, госпожа Фаррохзад, но, возможно, вы чересчур долго занимались этими довольно мрачными историями? Известно ли вам о кампании по борьбе с неграмотностью, которую ведет его величество, о новом законе, поддерживающем права женщин, о щедрых земельных реформах? Быть может, в дальнейшем вы сосредоточитесь на многочисленных достижениях монархии, которые имеют историческое значение? Это куда более достойное применение вашим талантам, госпожа Фаррохзад.
– Верно, – улыбнулась принцесса.
– Мудрый совет, – с этими словами Дарьюш поклонился.
– Не говори ничего, – прошипел он мне на ухо, и я почувствовала его горячее дыхание, – ни слова, пока не сядем в машину.
– Меня ждет Лейла, она…
– Утром ей позвонишь, скажешь, нам надо было поговорить.
– Но она…
– Мне срочно нужно с тобой поговорить, Форуг. С глазу на глаз.
В темно-синем небе низко стояла луна, набрякшая, яркая, как фонарь. Из-за высокого каменного забора, окружавшего особняк, долетали смех, разговоры, музыка – звуки беззаботной, блестящей жизни.
Мы сели в машину, и Дарьюш, с трудом переводя дыхание, повернулся ко мне.
– Нельзя так распускать язык. – Лицо его окаменело, он стиснул мое запястье так же сильно, как когда волок меня к машине. – Это глупо и опасно.
– И ты притащил меня сюда, чтобы сказать мне это? Ты привел на премьеру жену, унизил меня, да еще и рот мне затыкаешь? Тебе, может, все равно, а я не выношу такого откровенного самолюбования, такого чванства и фальши. Нам ни гроша не дали на фильм, но теперь, когда он вышел и начались разговоры об иностранных призах, хотят, чтобы ты на них работал? Я уж молчу, что они назвали фильм «твоим», поскольку у них в голове не укладывается, что его сняла я!
Мимо проехала машина, скользнув по нам лучами фар. Лицо Дарьюша осветилось, но в следующий миг вновь погрузилось во тьму.
– Неужели ты правда думаешь, что они впервые предлагают мне поработать на них? Да я годами увиливал от их покровительства, чтобы иметь возможность снимать свои фильмы!
– И что толку, если ты не можешь даже сказать, что хочешь и должен сказать?
Он впился в меня взглядом.
– Если мы будем говорить что хотим и как хотим, по-твоему, останется в этой богом забытой стране хоть кто-то, кто будет заниматься искусством?
– Ах вот как, значит? Мы должны молчать? Даже когда…
Я осеклась.
– Когда что?
– Ты знаешь, что случилось с братом Лейлы?
– С Рахимом?
Я вздрогнула, услышав это имя. Ну конечно, ведь семьи Лейлы и Дарьюша близки, наверняка он знает Рахима всю жизнь, причем очень хорошо, просто мы никогда о нем не говорили. Я не рассказывала Дарьюшу (и вообще никому) о том, что ездила на конспиративную квартиру и виделась с Рахимом перед тем, как он бежал за границу.
Я закусила губу, уставилась в пространство. Неподалеку звенела птичья трель.
– Забудь, – сказала я. Воздух в салоне был влажный, душный. Я хотела опустить стекло, но Дарьюш протянул руку и остановил меня.
– Расскажи, что тебе известно о Рахиме. От начала и до конца.
Я глубоко вздохнула.
– Его так избили, что он не мог ни ходить, ни говорить.
– Когда?
– После того убийства.
– И ты ему помогла?
– Да.
Дарьюш замолчал, уставился перед собой, обдумывая мои слова. Наконец повернулся ко мне.
– Постарайся впредь думать, как выразить то, что ты хочешь, в стихах и фильмах без открытой критики режима. Там есть достойные люди, – он кивнул в сторону особняка премьер-министра, – но есть и такие, кто объявит тебя диссиденткой, и конец. Ничего больше не будет, ни фильмов, ни стихов.
Я посмотрела ему в лицо: загорелая кожа, карие глаза с нависшими веками, волевой подбородок. Интересно, что я подумала бы о нем, если бы наши жизни не были связаны. Его непробиваемая уверенность, его отчаянная независимость и гордость: в глубине души я уже отделяла себя от него, смотрела на него иначе, осознавая, кто он такой и кем мы отныне будем друг другу.
– Значит, вот как ты представляешь себе свободу? – пылко спросила я.
– О чем ты?
– Ты просил меня не говорить никому о наших отношениях, а теперь хочешь, чтобы я молчала о том, что творится вокруг. Не говори этого, не говори того. И это, по-твоему, свобода?
Он покачал головой, точно его задел мой вопрос.
– Не свобода, а возможность выжить, – ответил он.
Несколько мгновений я не сводила с него глаз, потом распахнула дверь и поспешно выбралась из машины. На этот раз Дарьюш меня не остановил.
– Я люблю тебя, – сказал он, прежде чем я хлопнула дверью. – Я пытаюсь тебя защитить. Пытаюсь тебя уберечь.
27
– Ты когда-нибудь бывала на озере Амир-Кабир?
– Нет, – ответила я Лейле, прижав трубку плечом к уху; телефонный провод протянулся
