дело» предъявляет к читателю именно такое требование. Письмо, которое необходимо прочитать и расшифровать, чтобы заполнить пробелы, служит прообразом текста определенного типа, отличающегося от всех других текстов и приемов в том же произведении. Письмо служит ярким контрастом простоте, прозрачности и оптимистической телеологии стандартного военного соцреализма, присутствующего, например, в следующей фразе из «За правое дело»: «Гнев, боль, страдания народа обращались в сталь, во взрывчатку и броню, в орудийные стволы». Сила запоздалых переживаний Виктора не способна изменить то, что уже случилось.
Гроссман делает упор на тех чувствах, которые вызывает у Виктора это письмо как материальный объект:
По нескольку раз на день проводил он ладонью по груди, по тому месту, где лежало письмо в боковом кармане пиджака. Однажды, охваченный приступом нестерпимой душевной боли, он подумал: «Если б спрятать его подальше, я постепенно успокоился бы, оно в моей жизни как раскрытая и незасыпанная могила».
Но он знал, что скорей уничтожит самого себя, чем расстанется с письмом, чудом нашедшим его [Гроссман 1956:479].
Сравнение письма с «незасыпанной могилой», как и предшествующее описание «мучительного пути» (используя выражение Нахимовски) письма к адресату и незавершенный отрывок из него открывают альтернативное пространство скорби внутри романа, во всем прочем соцреалистического. Хешл Аншелесу Дер Нистера, как мы видели в третьей главе, пользуется ртом не чтобы произносить слова, а для совершения акта насилия, воспроизводящего его собственную травму и рану, – приказ немецкого солдата в зубах отнести наверх его чемодан. В отличие от Хешла, Виктор Штрум продолжает жить как раньше: у Хешла – незалеченная рана, у Виктора – незасыпанная могила. В отличие от «Бури» Эренбурга, в «За правое дело» торжество любви не затемняет собой утрату. Более того, следы утраты постоянно видны и в том, как автор описывает героя, и в изломанной поверхности текста.
Тревога по поводу материнской «судьбы» (автор употребляет именно это слово) проходит через письма, которые Гроссман писал отцу в 1941 и 1942 годах, когда служил фронтовым корреспондентом. Например, 9 сентября 1941 года он пишет, что здоров, чувствует себя хорошо, настроение хорошее, но переживает по поводу матери и ее племянницы [Grossman n.d.]. В письме от 14 сентября 1941 года он настоятельно просит сообщить ему, есть ли от них какие-то сведения. 20 марта 1942 года он сообщает, что мать снилась ему, как будто она еще жива. Однако то, что он видел на освобожденных территориях, указывало на то, что этого не может быть [Grossman n.d.]. Как отмечает Дер Нистер, нет ничего удивительного в том, что после немецкой оккупации многим снятся покойники. В письме без даты, возможно, от 1944 года, Гроссман описывает странный опыт: он посетил свою бывшую квартиру и узнал от соседа, что Василий Семенович прошлой зимой умер от туберкулеза. Возможно, сосед имел в виду родственника его отца, однако имя и отчество прозвучали те же, что и у писателя. В том же письме Гроссман пишет: ходят слухи, что город Бердичев полностью уничтожен, вместе с его населением [Grossman n.d.]. В этот странноватый момент его собственная смерть и смерть евреев Бердичева, в том числе и его матери, сливаются воедино. О своем душевном состоянии он в конце письма сообщает: «На душе у меня очень тяжело»[185].
Эпистолярная связь с матерью продолжалась и в послевоенные годы, однако в совсем ином ключе. В годовщину расстрелов в Бердичеве, 15 сентября 1950 года, а также 15 сентября 1961 года, Гроссман пишет к ней «так, как будто она жива» [Garrard, Garrard 1996: 352]. В первом письме говорится о том, что автор узнал о смерти матери зимой 1944-го, однако уже в сентябре 1941-го он чувствовал, что ее нет в живых. Ему снилось, что он входит в ее комнату, видит пустое кресло, сразу же понимает, что мать в нем раньше спала. Этот сон использован в «За правое дело» в сцене с выступлением Сталина по радио – об этом уже говорилось. Во втором письме Гроссман описывает свое состояние десять лет спустя. Его не покидает ощущение, что мать все еще живет в нем, в его теле и душе[186]. В проникновенных словах он передает все муки горя и скорби: сын не дает матери уйти, вбирая ее в собственное тело. Реальное письмо сына к погибшей матери и вымышленное письмо погибшей матери к сыну служат зеркальными отражениями друг друга. В «За правое дело» письмо – это одновременно и текст, который надлежит прочитать, и вещь – спрятанная, утраченная и обретенная, что видно из преувеличенного внимания нарратора к странствиям этого письма, из эпизода его сокрытия, его места рядом с телом Виктора, навязчивого желания героя дотрагиваться до того места на собственном теле, где в кармане спрятано письмо. Навеки «отграниченный» от матери ее смертью, Виктор, тем не менее, носит эту смерть в себе, при том что и ему самому, и другим персонажам романа, и некоторым читателям кажется, что смерть эта никак на него не повлияла. В эпизоде с письмом Гроссман, подобно Маркишу и Сельвинскому, описывает опыт выжившего, который всегда будет «носить другого в себе, как носят траур – и печаль» [Derrida 2005: 159]. Прошедший суровую цензуру соцреалистический роман Гроссмана несет в себе поэтику утраты, так же как Виктор Штрум носит письмо погибшей матери в кармане пиджака.
Продолжение этого романа, «Жизнь и судьба», является продолжением саги о семье Шапошниковой и ее окружении. Претекстом для второго романа также является «Война и мир». При этом между двумя романами Гроссмана и их прототипом есть существенные различия. В «За правое дело» Виктора мучает мысль о письме матери. В следующем романе реалистическая трактовка героя еще сильнее размывается, причем то же самое распространяется и на других персонажей. Гроссман говорит о «тени», которая мучает не только Виктора, но и его жену Людмилу, у которой погиб сын Толя; тени терзают и ее племянника, родители которого сидят в ГУЛАГе [Гроссман 1980: 471]. Лагерь, новая форма человеческой общности, непредставимая для героев «Войны и мира», в «Жизни и судьбе» становится основой повествования[187]. «Лагери, – пишет Гроссман в самом начале романа, – стали городами Новой Европы» [Гроссман 1980: 3]. Роман открывается сценой в немецком лагере, заканчивается сценой в советском. Виктор Штрум, сравнивая уничтожение евреев немцами со сталинской коллективизацией, отмечает новую и страшную стадию того, что он называет «эгоизмом» человечества – «зоологическими самоуверенностью и эгоизмом – классовыми, расовыми, государственными и лично своими», – и предрекает, что человечество «превратит… весь мир в галактический концлагерь» [Гроссман 1980: 478].
