пустой комнате [Гроссман 1956: 152].
Пустая комната полна следов присутствия человека, который оттуда только что вышел, и одновременно – чувствами того, кто припозднился на долгожданную встречу. Тема насилия приглушена, зыбка, передана через образ простыни на полу. Насилие нельзя увидеть или услышать, однако его последствия дадут о себе знать позже. В этом абзаце не делается попытки привести свидетельства очевидца депортации евреев; слово «еврей» не звучит вовсе. Вместо этого Гроссман подчеркивает мотив опоздания: придя слишком поздно, герой ощущает почти явственное присутствие того, кого уже нет. Эта повествовательная техника напоминает ту, которой пользовался Бергельсон в произведениях 1920-х годов, например, в «Гражданской войне». Тема опоздания – ключевой элемент повествования о травме; она же присутствует в произведениях Бергельсона, посвященных расправам немцев над евреями.
Сцена с выступлением по радио в описании Гроссмана ярко контрастирует с аналогичными сценами из классического военного романа К. М. Симонова «Живые и мертвые». В начале войны, описанном на первых страницах, главный герой, корреспондент Синцов, и его жена оказываются вдали от годовалой дочери, которую оставили у бабушки на оккупированной теперь территории. Если не считать одной краткой сцены в начале и одной отсылки далее, дочь, по сути, исчезает из текста, будто ее и не существовало вовсе. Сюжет строится не вокруг попыток найти ребенка, а вокруг попыток Синцова найти партбилет и другие личные документы, которые он теряет в первые дни сражений. «Живые и мертвые» явственно предлагают читателю «стереть» следы отрицательного опыта. Один из персонажей (Серпилин) сидел в лагерях, в связи с чем жена его преждевременно поседела. Его выпустили, чтобы он смог пойти на фронт, и жена выкрасила волосы в прежний цвет. Он говорит, что «стер то время», она описывает свой поступок в том же ключе [Симонов 1960:410].
Двигателем, запускающим механизм забвения и стирания, является не кто иной, как сам Сталин. Первое выступление Сталина по радио после вторжения немецких войск на советскую территорию описано в каждом крупном романе о войне, но в «Живых и мертвых» голос Сталина в этой сцене сопряжен с уничтожением личной памяти. Лежа на госпитальной койке, Синцов вспоминал убитого бойца, перебирал другие мучительные воспоминания, в том числе и о размолвке с редактором, но:
…через несколько часов произошло событие, надолго вытеснившее все другие мысли и чувства.
Синцов услышал по радио речь Сталина. <…>
Обычно такие вопросы задают себе в юности, но Синцов впервые задал его себе в тридцать лет, в эту ночь на госпитальной койке: «Как, отдал бы я свою жизнь за Сталина, если б мне вот просто так пришли и сказали: умри, чтобы он жил? Да, отдал бы, и сегодня проще, чем когда-нибудь!»
[Симонов 1960: 410].
Дело не только в том, что речь Сталина вытесняет собственные мысли и переживания героя на второй план. После речи Сталина он уже не сознает самого себя. Его внезапно обуревает желание умереть за Сталина. Герой Гроссмана слышит те же слова, но его терзают лишь воспоминания про сон об исчезновении матери.
«За правое дело» никак нельзя назвать диссидентским или антисоветским произведением; наоборот, «большие его фрагменты», как показала Э. Нахимовски, представляют собой «стандартный социалистический реализм» [Nakhimovsky 1992: 126]. Мы видим восхваление нового социалистического порядка в таких пассажах, как:
Новая Советская Россия прянула на столетие вперёд, прянула всей огромной тяжестью своей, триллионами тонн своих земель, лесов, она меняла то, что от века казалось неизменным, своё земледелие, свои дороги, русла рек. <…>…истаяли огромные слои людей, составлявших костяк эксплуататорских классов [Гроссман 1956: 47].
В отличие от своего запрещенного цензурой продолжения, «За правое дело» не проводит параллели между сталинской коллективизацией и террором и гитлеровской расправой над евреями. В «За правое дело» нет акцента на нацистской войне против именно евреев. Язык, который Гроссман использует для описания нацистской войны, основан на универсальных советских трюизмах: оккупанты «собирались установить на советской земле те дореволюционные, немыслимые, невообразимые порядки» [Гроссман 1956: 201]; «фашисты решили разбить советское единство расовой рознью» [Гроссман 1956: 210]. При этом более конкретное описание насилия именно над евреями мы видим не только в более раннем рассказе Гроссмана «Старый учитель» (1943), но и в других русскоязычных произведениях, в том числе в «Буре» Эренбурга и в стихотворении А. И. Недогонова «Когда ученик в “Мессершмите”», где как минимум одна из первых фаз преследования евреев немцами описана в строфе: «Мы ставили звезды на елке – ⁄ Они на еврейской спине» [Недогонов 1977: 184]. Там, где читатель ждет у Гроссмана в «За правое дело» упоминания о евреях – например, при описании ухода беженцев, его нет. Симонов же, напротив, выводит в «Живых и мертвых» еврея-фотожурналиста, которому предстоит погибнуть в первые дни боев, а также описывает бесчисленных евреев-беженцев из местечек Западной Белоруссии, в том числе стариков с бородами и пейсами и модно одетых молодых женщин [Симонов 1960: 27]. Отсутствие прямых отсылок к еврейской теме в «За правое дело» в значительной степени связано с жесткой цензурой в 1952 году, когда были убиты большинство членов Еврейского антифашистского комитета [Маркиш 1985].
Однако если читать роман только в свете соответствия одобренного советской идеологией отношения к нацистскому расизму, можно проглядеть, что Гроссман выстраивает альтернативное пространство незавершенной скорби, и не испытать животрепещущего чувства утраты. Воплощением этого чувства служит Виктор Штрум. Гроссман долго и упорно боролся за то, чтобы сохранить в романе этого персонажа. В его дневниковых записях, посвященных битве за опубликование романа, – с августа 1949-го по конец 1951-го – зафиксирован разговор с А. Т. Твардовским, редактором «Нового мира», в котором Твардовский велит убрать все главы про Штрума – иначе роман не будет напечатан. Гроссман не подчинился этому ультиматуму. Подобное отношение к Штруму – обоснованный повод для того, чтобы вчитаться в него как можно внимательнее. Альтернативное прочтение, которое я хочу предложить, строится вокруг вопроса о скорби. В дневниковой записи от августа 1949 года – как раз тогда началась битва за публикацию романа – Гроссман подробно останавливается на проблеме скорби. Он апеллирует к текстам античных авторов, которых тогда читал. В похоронной речи, которую Фукидид цитирует в своей «Пелопонесской войне», Перикл заявляет, что афиняне не скорбят. Можно с большой долей вероятности предположить, что Гроссман размышлял о параллели между отрицательным отношением к скорби в его эпоху и в эпоху древности.
Гроссман, тем не менее, хочет, чтобы читатель скорбел по погибшим евреям, и проблему скорби он выстраивает в «За правое дело» вокруг образа матери Штрума. Как
