— Удовольствие от еды! — с иронией повторил Буров. — Сколько в тебе пещерного, Алешка… Мой человек не похож на твоего. Твой — разновидность животного.
— А твой? Сплошной мыслительный аппарат, так, что ли? Еда, сон — ничего этого не надо, размышляй да складывай в кучу продукты мышления. Веселенькое будущее, черт побери, ты приуготовил человечеству!
— Что ты вдруг раскипятился? Вот ведь заикнись кому-нибудь, что можно без еды! Успокойся, никто не отнимает у тебя жареного барашка.
— Ты теоретик, Илья, сугубый теоретик. Ты не видел Плутона…
— То есть как это не видел?
— Фильм — не то. Одно дело — смотреть в уютном зале, сидя в покойном кресле, а другое… Нет, надо там быть, чтобы тебя проняло. Этот беспрерывный однообразный труд, сегодня и завтра, и вечно — одно и то же, одно и то же. Эта понурая очередь, подходи заряжайся, если выполнил норму… Знаю, ты скажешь: там иной тип цивилизации, у нас все пойдет по-другому, мы только освободимся от забот о пропитании. Но можно ли назвать свободой постоянную зависимость от тау-станции? Мы и без того зависимы — шагу не можем ступить без аппарата, прибора, машины. И к этому ты хочешь добавить новое божество, этакого Будду с контактной пряжкой, да что там Будду — Молоха!
— Молох, к твоему сведению, уже существует — это Машина. С большой буквы. Сам ведь говоришь, что без нее ни шагу, верно? Теперь проделай экстраполяцию. Нетрудно сообразить, что через несколько поколений человек сольется с машиной. Это будет кентавр пострашнее тех, что в греческих сказках. Ему не придется смотреть на указатель горючего — он будет ощущать его нехватку как голод. Единственной эмоцией станет быстрая езда. Беспощадный кентавр, мчащийся во весь дух…
— Перестань! Твоя экстраполяция порочна, потому что… потому что…
— Не трудись. Я знаю наперечет все возражения.
— Да потому хотя бы, что существует разум… — И, помолчав, Морозов продолжал уже спокойнее: — Обзови меня консерватором или как-нибудь похлеще, ты ведь это умеешь, но я решительно против искусственных конструкций.
— Ясно, ясно. Сейчас ты произнесешь пылкую речь о сохранении вечного и нетленного канона красоты. — Буров вздохнул. — Ах, прекрасная мечта о сверхцивилизации, никогда ты не сбудешься… Кто сказал, что Галактике суждено стать в будущем не стихийным скоплением звезд, планет и газов, а тончайше организованной материей, управляемой творческим Разумом? Какое там! Мы боимся малейших перемен… Вот — Заостровцев. Верно было сказано когда-то, что будущее отбрасывает свои тени, такая тень пала на Заостровцева — и что же он? Испугался на всю жизнь, спрятался за Тониной юбкой. Скорее укрыться в спасительное болото шаблона…
— Но согласись, Илья, что круто переделывать биологическую природу человека — чрезвычайно опасно. Дело ведь не только в наращивании мускулов или, скажем, приспособлении к метановой атмосфере — есть еще и такая тонкая, чувствительная к переменам вещь, как психика. Можешь ты поручиться, что…
— Могли поручиться изобретатели автомобиля, что ни один пешеход никогда не попадет под колеса? Я не предлагаю форсированных рывков, которых могла, бы не выдержать психика. Я за тщательную продуманность каждого шага. Но надо же и начинать шагать. Надо подтолкнуть медлительную телегу эволюции. Для человека не характерна адаптация к одной только узкой экологической нише. Верхние и нижние ограничители температур и давлений могут быть постепенно раздвинуты, повышение энергетического уровня усилит независимость от внешней среды… Алеша, я не раз говорил и писал обо всем этом, не стану повторять. Надоело.
— Мне трудно с тобой спорить, я хуже подготовлен. Но вот что скажу, Илья. Одно дело, когда Лавровский ищет методику выявления скрытых возможностей мозга, того, что дремлет в подкорке, — это поиск естественный… ищем то, что спрятано у нас же… Но другое — твоя идея о приспособлении человека к жизни вне Земли. Допустим, он впишется в чужую среду, — но сможет ли жить на Земле этот твой homo extraterra?
— Homo universalis! Таким я его вижу. Пойми, немыслимо космическое будущее человечества без сознательной нацеленности на универсализацию… Я умолкаю, Алеша. Чего-то я устал. Сколько можно ходить в максималистах?.. Нам бы со Свеном довести до конца работу с дыханием водой, а потом…
Буров не договорил. Вытянулся на койке, закинув руки за голову, и закрыл глаза.
— Что потом? — спросил Морозов.
— Не знаю.
Дождь все барабанил по палатке. Морозов оглянулся на Витьку и встретил его пристальный взгляд.
«Навострил уши, — подумал он. — Напрасно мы при нем…»
К вечеру шторм утих, и наутро море опять стало гладким и светлым, светлее неба, и шхерные островки вокруг будто повисли в прозрачном воздухе.
Морозовы пили кофе, сидя за раскладным столиком под соснами, когда раздался видеофонный вызов. Морозов вошел в прохладную полутьму палатки и взял с койки видеофон. Разговор был короткий, и, уже заканчивая его, он увидел Марту, вставшую в дверном проеме. Солнце обвело ее тело золотистым контуром. Она выжидательно смотрела на Морозова, и он, выключив видеофон, подошел, потрепал ее по плечу.
— Все в порядке. Это Заостровцев. Представь, ему удалось уговорить Тоню, и завтра они всем семейством прилетят. Ты не против?
— Конечно, нет.
«Знаю, знаю, почему ты беспокоишься, — подумал Морозов, с улыбкой глядя на Марту. — Не бойся. Никуда я не полечу, не нарушу наш Великий Уговор. Ни Коннэли, ни кто другой не переубедят меня…»
— Мартышка, — сказал он, обняв жену. — Хорошо, что ты живешь на белом свете. Хорошо, что учишь нас ходить босиком.
— Наконец-то оценил, — тихонько засмеялась Марта.
Потом они спустились на пляж. Витька уже лежал там на теплом песочке с книгой.
— Команде купаться! — распорядился Морозов. — Слышишь, Витя?
— Слышу. — Витька вскочил на ноги. — Пап, а правильно говорит Буров, что дыхание водой… ну, жидкостью, соленым раствором… что это нужно не только водолазам, но и космонавтам?
— Теоретически это давно известно, — сказал Морозов, с удовольствием глядя на загорелое лицо сына, на его серо-зеленые, как у Марты, глаза. — Ну, к примеру, по себе знаю, как трудно выходить из зоны притяжения Юпитера. Огромное ускорение нужно, все кости трещат, лицо сидящего рядом невозможно узнать. И, несмотря на хорошую амортизацию, можно порвать легкие. Очень уязвимы легкие при больших ускорениях. А если заполнить их жидкостью, да еще и самому лечь в ванну, то перегрузку перенесешь легко. — Он стал натягивать гидрокостюм. — Почему ты не собираешься?
— Сейчас. Пап, а вот еще. Вечером, когда я на станции был, они надо мной смеялись. Я им доказываю, что на старых торговых парусниках были вычислительные устройства, а они смеются… Правда, ведь были?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
