Сам Владимир Александрович Соллогуб, еще вчера гордившийся своей ролью секунданта, столь удачно исполненной, и скромно полагавший, что заслуги его будут занесены в анналы словесности, теперь понял: всего лучше быть на приличном расстоянии от возможных событий. Не так, чтобы остаться совсем безучастным, но уж, во всяком случае, и не так, чтобы принять на себя какую-нибудь ответственность.
Александр Сергеевич, проводив графа Соллогуба, снова взялся за письмо. Искал выражений еще более оскорбительных для Геккеренов, менял редакции – и никак не мог овладеть собой.
А ему опять помешали. Лакей подал официальное письмо министра финансов. Это был ответ на предложение Пушкина отдать имение для расплаты с казной.
«Имею честь сообщить, – писал министр граф Канкрин, – что с моей стороны полагаю приобретение в казну помещичьих имений вообще неудобным и что во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление».
Пушкина направляли к царю. А царь, памятуя об огорчениях, которые он причинил в последнее время жене камер-юнкера Пушкина, не преминет проявить свое великодушие. Если смирится муж Натали, ему можно будет, пожалуй, оказать какое-нибудь вспомоществование… для нее, конечно!
Пушкин перечитывал письмо, кусая ногти.
Недаром же, обращаясь к министру финансов, он заранее предупреждал, что будет вынужден отказаться от царской милости.
Стало быть, надо иначе порвать сети, которые раскидывает венценосец. И, конечно, нельзя допустить, чтобы уполз от мщения старый Геккерен. Поистине – не дают Пушкину покоя заговорщики, затягивающие свои интриги в тугой узел.
В кабинет то и дело заходит Таша. Таше нужны деньги. Привезенных из Москвы десяти тысяч не хватит даже на приданое Екатерине. А кроме того, в доме возникают из-за свадьбы многие другие неотложные расходы…
– Ужо, ангел кротости и красоты, – отвечает Александр Сергеевич, – сам войду в твои счеты, дай мне день-два управиться с журналом.
На столе лежали корректуры «Капитанской дочки». Но до журнала ли ему сейчас?
День выдался на редкость бестолковый. Ташу сменил заехавший по важному делу Дмитрий Николаевич. У него своя забота – жених требует формальной гарантии.
– Какой? – удивился Пушкин.
– На выделение Екатерине крестьян.
– Разыгрался, стало быть, аппетит на русских мужиков?
Дмитрий Николаевич недослышал. Продолжал свое:
– А никакого документа при неразделенности имущества выдать невозможно. Как же быть?
Александр Сергеевич кое-как выпроводил озабоченного свояка. За дело!..
И опять отодвинул в сторону корректуру «Капитанской дочки». Прежде получит увесистую оплеуху его величество. Пушкин начал письмо к Бенкендорфу:
«Граф! Я вправе и вижу себя обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что только что произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра безыменного письма, оскорбительного для моей и жены моей чести. По внешнему виду бумаги, по слогу письма и по тому, как оно составлено, я в первый же миг распознал, что оно исходит от иностранца, человека, принадлежащего к высшему обществу, от дипломата. Я пустился в розыски; я узнал, что в тот самый день семь или восемь лиц получили по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя, под двойным конвертом. Большинство особ, получивших эти письма, заподозрив мерзость, не отослали их ко мне. Все, в общем, были возмущены оскорблением столь подлым и незаслуженным…»
Письмо удавалось как нельзя лучше. Бенкендорф немедленно доставит его по прямому назначению – его величеству. А именно к нему и адресуется Пушкин…
Сущность пасквиля, конечно, известна всеведущему жандарму и царю. А если и была до сих пор неизвестна, то немедленно добудет «диплом» Третье отделение. Итак, читайте, ваше величество, и поразмыслите. Камер-юнкер Пушкин не собирается играть ту роль, которую усердно выполнял при дворе вашего старшего брата гофмаршал Нарышкин. Коли уразумели, ваше величество, пойдем дальше.
«Но, – продолжал Пушкин, – не переставая повторять, что поведение моей жены было безупречно (о чем и вам, ваше величество, доподлинно известно: вам в ваших происках решительно нечем похвастать, не так ли?), говорили, что предлогом для этой гнусности было настойчивое волокитство господина Дантеса».
Конечно, Александр Сергеевич мог бы добавить, что не сообщает царю новости. Пусть же знает Николай Павлович, как распорядился сам Пушкин.
«Мне не подобало видеть в данном случае имя жены моей соединенным с именем кого бы то ни было (читайте, читайте, ваше величество: кого бы то ни было!). Я велел сказать это господину Дантесу. Барон Геккерен явился ко мне и принял поединок от имени господина Дантеса, потребовав от меня отсрочки на две недели».
Его величеству очень хорошо известно все, что происходило за кулисами. Надо было найти такую формулировку, которая бы показала царю, что Пушкин осведомлен о подоплеке сватовства Дантеса.
«Случилось так, – писал Александр Сергеевич, – что в этот условленный промежуток времени господин Дантес влюбился в мою свояченицу…» (Читайте, еще раз читайте, ваше величество! Было бы утешительнее для вас по-прежнему искать развлечений в гареме из театральных воспитанниц.)
Оставалось окончательно пригвоздить к позорному столбу Дантеса, сбежавшего из-под дула пистолета под венец.
«Узнав об этом из общественных толков, – значилось в письме к графу Бенкендорфу, – я велел попросить господина д'Аршиака (секунданта господина Дантеса), чтобы вызов мой почитался как бы не состоявшимся».
С Дантесом счет сведен. Отныне старику Геккерену жаждет отомстить поэт в полную меру.
«Тем временем, – продолжал Пушкин, – я удостоверился, что безыменное письмо исходило от господина Геккерена, о чем полагаю своим долгом довести до сведения правительства и общества».
Это и было вторым направлением удара, задуманного Пушкиным.
Пора предупредить царя о том, что Пушкин не допустит никакого вмешательства в свои семейные дела.
«Будучи единственным судьей и стражем своей и жениной чести и, следственно, не требуя ни правосудия, ни отмщения, я не могу и не хочу давать какие-либо доказательства того, что утверждаю».
Заключительная формула вежливости гласила, что Александр Пушкин имеет честь быть нижайшим и покорнейшим слугой графа Бенкендорфа.
Одновременно поэт написал ответ министру финансов. Пушкин сообщил Канкрину: он крайне сожалеет, что способ, который он осмелился предложить для расчетов с казной, оказался неудобным. Во всяком случае, он, Пушкин, почитает своим долгом во всем окончательно положиться на благоусмотрение его сиятельства…
Иными словами – пусть не ждут от него обращения за милостью к царю. Такого обращения не будет.
Оба письма были отправлены в один и тот же день – 21 ноября. Незавершенное письмо к барону Луи Геккерену, в котором отпала теперь надобность, легло в ящик письменного стола.
Наконец-то придвинул к себе корректурные листы «Капитанской дочки» редактор-издатель «Современника». Последний номер журнала за 1836 год и так запаздывал.
Пушкин готовил журнальную книжку в то время, когда должен был противостоять такому потоку коварства, низости, лжи и ненависти, против которого не могла устоять, казалось, ни одна живая душа. А «Современник» все-таки выйдет!
Глава третья
Медлительная государственная машина сработала с невероятной, молниеносной быстротой. Через день после отсылки Пушкиным письма Бенкендорфу в дворцовом камер-фурьерском журнале появилась запись:
«Его величество в санях выезд имел прогуливаться по городу и возвратился в 3 часа во дворец. По возвращении его величество принимал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа и камер-юнкера Пушкина».
Так в сопровождении первого жандарма Российской империи в царский кабинет вошел первый поэт России.
Десять лет тому назад Николай Павлович, вызвав Пушкина из Михайловского, принял ссыльного поэта в московском дворце и объявил ему прощение. Бесплодным оказался этот шаг. Тщетны все попечения о Пушкине, которые неутомимо несет верный Бенкендорф. Царь всегда подозревал этого вольнодумца в тайных замыслах против бога и престола, видел в нем главаря опасных, но неуловимых смутьянов. Если тайные замыслы неведомых заговорщиков не обнаруживались и сами заговорщики ничем о себе не заявляли, тем опаснее казался их главарь. Подозрения не рассеивались, но только углублялись. Прав, трижды прав Бенкендорф – неисправим камер-юнкер Пушкин!
Николай Павлович коротко кивнул удостоенным высочайшей аудиенции и указал на кресла. Бросил испытующий взгляд на Пушкина: ничего нет в нем внушительного, никакой выправки, решительно ничего!
Император давно знает суть «диплома», доставленного Пушкину от имени ордена рогоносцев. Докладывали об этом и граф Бенкендорф и граф Нессельроде. Николай Павлович даже посмеялся затейливой шутке. Впрочем, смеялся не столько от удовольствия, сколько для того, чтобы скрыть досаду. Авторы «диплома» нагло оповестили о самых сокровенных намерениях царя. Пушкин по общеизвестной своей ревности может отомстить новым пасквилем. Он может решиться на любой скандал. Худшие опасения подтвердились, когда Бенкендорф представил только что полученное письмо Пушкина. Аудиенция была назначена вне всякой очереди.
