И теперь, когда Пушкин вслед за Бенкендорфом опустился в кресла, Николай Павлович вдруг оказался в затруднении. С чего начать разговор?
Бенкендорф поместился в одном из дальних кресел. Вчера он молча выслушал повеление его величества. Сегодня всем своим равнодушным видом показывает, что только по обязанности участвует в этой аудиенции, затеянной императором неведомо зачем.
Царь покосился на шефа жандармов и заговорил об анонимном «дипломе». Он возмущен. Он вменяет в особую обязанность графу Бенкендорфу произвести строжайший розыск.
Николай Павлович, найдя приступ к разговору, чувствовал себя несколько увереннее. Он разделяет справедливый гнев Пушкина. Он сомневается, однако, что до подобной мерзости может унизиться иностранец и дипломат. Впрочем, если окажется виновным, как думает Пушкин, голландский посланник, тогда пусть барон Геккерен пеняет на себя, снисхождения не будет.
Пушкин слушал молча. Терпеливо ждал окончания царской речи.
Николай Павлович перешел на доверчиво-сердечный тон. Коли грозят клеветники чести и семейному счастью Пушкина, он первый будет заступником оскорбленных.
Александр Христофорович впервые с некоторым интересом прислушался к речи монарха. Ведь и ему, по должности шефа жандармов, было вменено защищать невинных и утирать слезы несчастных. Для этой надобности был даже пожалован графу символический карманный платок. Но император, начавший речь, достойную увековечения по глубине мысли, вдруг умолк…
Кажется, он проявил больше внимания к Пушкину, чем достоин этот человек. Пора бы ему принести хотя бы благодарность за то содействие, которое обещает монарх. А еще бы лучше, если бы воззвал к монарху из глубины сердца, если бы вверил и себя и семейство отцу всех верноподданных…
Император выжидал.
Пушкин и начал с благодарности. Но такова была эта благодарность, что Николай Павлович недоверчиво покосился: а ну, если сейчас вынет камень из-за пазухи?
Пушкин был краток. Словно бы твердо решил ограничиться тем, что писал в письме к Бенкендорфу. Он не ищет ни суда, ни отмщения. Он не считает возможным представлять какие-либо доказательства виновности барона Геккерена.
– Так, так, – повторял император, – одобряю твои мысли…
Александр Сергеевич все еще не знал, зачем вызвали его на эту поспешную аудиенцию. Чего хочет царь? Зато поэт хорошо знает, о чем должно сказать еще раз.
– В действиях моих, – заключил Пушкин, – я руководствовался и буду руководствоваться, ваше величество, одной мыслью: не подобает мне видеть имя жены моей соединенным с именем кого бы то ни было…
– Так, так. – Царь совсем уже машинально повторил: – Одобряю твои мысли…
Аудиенция, на которую Николай Павлович возлагал какие-то смутные надежды, не задалась. Ему казалось, что приказанием произвести розыск пасквилянтов он свяжет руки Пушкину. Ему казалось, что в откровенной беседе он усыпит подозрительность ревнивого мужа Натали. Упрямый камер-юнкер и здесь, в священной для каждого подданного обители царя, упрямо повторяет: он не потерпит, чтобы имя его жены было связано с кем бы то ни было. Вынул-таки камень из-за пазухи!
У императора в руках все средства вразумления непокорных – и жандармы, и полиция, и тюрьмы, и сибирские рудники. Неподалеку от императора сидит всемогущий граф Бенкендорф. Стоит только повести царю бровью – и исчезнет навеки этот, с позволения сказать, камер-юнкер, нищий, разоренный человек. Ничего не стоит вырвать у него из рук единственное его оружие – ядовитое перо.
Надо бы императору проявить твердость, а Николай Павлович словно забыл о присутствии шефа жандармов.
– Я приму меры против твоих обидчиков, – заключает император, – положись на меня, Пушкин. Но беру с тебя слово: без моего ведома ничего не предпринимай…
С тем и покинул поэт царский кабинет. Не вышел с ним душевный разговор. Да разве с этаким можно сговориться?..
Давно погасли в дворцовых окнах последние отсветы ноябрьского дня. Канделябры со множеством горящих свечей освещают только могучую фигуру императора, его озабоченное лицо. Все остальное утопает в сумраке. Даже всемогущий граф Бенкендорф оставался в тени. Едва мерцали его пышные эполеты.
– Каков? А? – сказал император, глядя на дверь, которая закрылась за Пушкиным.
– Все тот же, ваше величество, и другим никогда не станет, – привычно отозвался Александр Христофорович.
– Надобно дознаться, однако, кто шлет ему пасквили. – Император снова рассматривал копию с анонимного письма, которую доставил шеф жандармов. – Изрядная, признаюсь, мерзость. Недавно сказывали мне, – продолжал он в задумчивости, – что распространяет клевету на жену Пушкина праздношатающийся Долгоруков. Не он ли, хромоногая свинья, сочинил и эту пакость?
– Никаких подозрений на князя Долгорукова нет, ваше величество, – наобум отвечает Бенкендорф.
– Нет? – переспросил император. – Искренне жалею. Я бы показал грязной скотине! – И вдруг вскипел: – Но кому же сравняться в злоязычии с Пушкиным! Сам-то куда как хорош! – И, уже не владея собой, отрубил, словно отдал команду: – Пресечь!
Александр Христофорович насторожился. Шире открыл полузакрытые глаза. Авось прикажет сейчас его величество насчет Пушкина что-нибудь дельное, и тогда кончатся наконец бесконечные хлопоты, которыми обременил император своего верного слугу.
Но император ничего не приказывал. Еще раз перечитал письмо Пушкина. Не проштрафилась ли в чем-либо и сама Натали, если ее муж пишет об упорном волокитстве Дантеса? Кем же ее считать? По-прежнему святой или зачислить в штрафные?
– Позволите откланяться, ваше величество? – Бенкендорф встал.
– Повремени…. Еще задержу тебя накоротке. – Царь медлил, размышляя. – Что скажешь о свадьбе, которая завязалась в семействе Пушкиных?
– Полагаю, ваше величество, что хотя началось дело с дуэли, а кончается ныне свадьбой, то сии счастливые события уже не будут касаться до моих служебных обязанностей.
– Как знать, как знать, граф!.. Во всяком случае, не обойдусь и сейчас без тебя, если возложил на тебя попечение о Пушкине.
– Жду распоряжений вашего величества, – привычно откликнулся Александр Христофорович.
– Нехитрое дело. Поручаю тебе отправить от моего имени письмо госпоже Пушкиной. Короткое, разумею, письмо. Изложишь следующие мои мысли…
Бенкендорф, не скрывая недовольства, взял бумагу и карандаш.
– Объяснишь, – – начал император, – что желаю сделать приятное госпоже Пушкиной, а равно и ее мужу.
Увидев искреннее недоумение на лице шефа жандармов, император решительно повторил:
– Мужа упомянешь непременно. Долг платежом красен. Разве не так, граф?
Император, расхаживая по кабинету, продиктовал краткое содержание будущего послания шефа жандармов.
– Будет исполнено, ваше величество! – Бенкендорф кончил запись и откланялся.
Назначенных на прием больше нет. Можно отдаться, наконец, заслуженному отдыху. Николай Павлович сегодня же расскажет Адлербергу, какое хитрое письмо приказал отправить… Не понимает шуток верный Бенкендорф. Вот Адлерберг – тот все поймет. Неужто же всерьез заглядывалась Пушкина на вертопраха француза? Однако быстро же нашел себе невесту обожатель Натали – и где нашел? В ее собственном доме! Отменно оправдался поручик Геккерен…
Глава четвертая
– Зван бысть, Александр Сергеевич!..
Господин Шишкин впервые появляется на новой квартире поэта. Как человек благовоспитанный, он бы не прочь принести свои поздравления с новосельем и повести приличный обстоятельствам разговор, но с непреклонной решительностью Пушкин обращает его к делу.
В заклад идет еще одна шаль Натальи Николаевны.
«И только-то?!» – чуть было не воскликнул в разочаровании ростовщик, но вовремя удержался. Не к чему показывать, что сведущие люди давно видят полное разорение поэта. Сохрани бог об этом проговориться – тогда ничего не урвешь. Попросту выгонит хозяин в три шеи.
Ростовщик внимательно слушал Пушкина. Александр Сергеевич объяснил, что у него внезапно встретилась совершенно неотложная нужда в деньгах, по счастью небольших. Потому и побеспокоил он господина Шишкина таким ничтожным делом.
Шишкин сочувственно кивал головой. Всяко бывает у людей с деньгами. А дорого яичко ко Христову дню. Очень все это понятно. Умно и тактично отвечая хозяину дома, посетитель прикидывал: не последнее ли сбывает с рук?
Быстро оформив залог, ростовщик сказал, прощаясь:
– Славой вашего имени, Александр Сергеевич, горжусь и я, недостойный, вместе со всеми россиянами. На зов ваш являюсь и днем и ночью.
Шаль исчезла вместе с господином Шишкиным. На письменном столе лежали только что полученные 1250 рублей. Можно бы, пожалуй, уплатить по счетам в лавки или отдать жалованье прислуге. Залатать бы хоть какую-нибудь, самую малую, дыру в хозяйстве… А Наташе на ее предсвадебные расходы надолго ли хватит? Сколько ей надобно? А спросить – наморщит лоб Наташа и руками разведет: кто же может сосчитать непредвидимое? Ни одна модистка заранее ничего не скажет. У модисток свои обычаи, не правда ли? И опять разведет руками.
