Мало того, Вы сочли возможным посвятить меня в преступные художества, возвеличивающие разбойницу, прославленную смуту! Кто такая эта "Орлица"? Зачем, скажите на милость, эта "кунсткамера"? Я не коллекционирую письма и открытки. Я жду дела, Ваше высокопревосходительство. Если же Вам в тягость должность и регалии, могу избавить Вас от этого бремени…"
У главноуправляющего началась мигрень.
Высочайшая немилость усугубила и без того сложное его положение. Теперь любое промедление и малейшая оплошность могли дорого обойтись. Но наместник принял все надлежащие меры, приступил к "решительным действиям", и их никак нельзя было ускорить.
"И еще этот рехнувшийся сыщик! Думали, козырем бьем, а оказалось козырь-то липовый".
Теперь попробуй доложи его императорскому величеству, как у нас из-под самого носа крамольники удрали! Как нам собственный же агент, черт бы его побрал! — свинью подложил! Тогда уж лучше сам подавай в отставку, покуда шкуру не содрали! Этого "кинто" надо убрать. Заставить замолчать. А то ведь, чего доброго, в "либералы" еще угодишь. Нужен "козел отпущения"…
Но ведь надо бы допросить, выудить из него все, что возможно, глядишь, ниточка и потянется… А пулю в лоб — всегда успеется.
Вам нужна кровь, ваше императорское величество? Будет сделано… Найдем тифлисских смутьянов, в дугу согнем, дайте время. И заслужим вновь высочайшее благорасположение и милость… И с гачагами управимся, отлетала свое "Орлица", словим и "орла"…
С корнем вырвем крамолу, кто голову поднимет, с плеч долой. Проучим строптивый Кавказ! Заставим упасть на колени… И тогда не будет нужды обрушивать на мою голову высочайший гнев, метать громы-молнии в письмах…
Дайте время, государь, дайте время, я докажу свое усердие, осуществлю задуманную "экспедицию"…
Главноуправляющий отложил высочайшее послание, которое более напоминало грозную инвективу.
"Надо ухватиться за кончик ниточки — допросить Дато. Выбить из него, вышибить сведения о его дружках. Потрошить, пока дух не испустит!"
Главноуправляющий, сунув руки в карманы галифе, стал расхаживать по ковру с восточным орнаментом.
Глава восемьдесят восьмая
Гачаг Наби, не располагавший "оперативными сведениями", тем не менее, чувствовал, что раздражение и злость его превосходительства на гачагов нарастают. Войска направляются сюда, на Зангезур, на Гёрус, на каземат…
Усиленная охрана, воинское подкрепление, посланное в горы, недвусмысленно свидетельствовали о тревоге властей. Да еще и сыщики, лазутчики, которые шныряли в уездном городке и по округе.
"Недреманное око" его императорского величества, тем временем, усердно наблюдал уездного начальника.
Он аккуратно строчил доносы на Белобородова.
Соглядатай в эполетах чернил Белобородова, который-де со своими "продекабристскими" настроениями и "странным либерализмом" один и виноват в том, что очаг крамолы в уезде не погашен, а напротив, разгорается с угрожающей силой. В ход шли и упоминания о подозрительных литературных пристрастиях полковника, о "вольнодумных стихах", которые он читает… Конечно же, при таком "либерализме" и отсутствии твердости становятся возможными всякие преступные выходки и демарши, наподобие бунта в гёрусском каземате. Да, крепко вцепился его недреманное высокоблагородие в полковничью глотку — мертвая хватка!
Очевидно, доносы царского соглядатая, летевшие в Петербург, усугубляли раздражение царя в отношении главноуправляющего. Упреки самодержца имели более глубокую основу, чем это могло показаться на первый взгляд, — дело было не только в том, что главноуправляющий неосторожно переслал послание уездного начальника царю, а и в том, что сведения самодержца о реальных сложностях черпались из источника, намеренно достаточно мутного.
… Хаджар, чувствовавшая, что положение осложнилось, не отказалась от своего намерения — довести подкоп до конца.
Быть может, ее решимость поколебали известия о хлынувших в горы царских войсках?
Нисколько.
Одно ее смущало и тревожило: время. Продолжая подкоп, она вынуждена была смириться с мыслью о необходимости помощи извне… Иначе ведь упустишь момент, осенние холода были не за горами, — холода, которые заставят перебравшийся на эйлаги народ спуститься вниз, и тогда, вольно или невольно, раздробится сила, на которую можно было бы сейчас опереться…
В таком случае, думала она, дело может убыстрить и спасти встречный подкоп в нужном направлении, и надеялась, что удастся передать на волю Гачагу Наби эту идею.
Дело осложнялось еще и тем, что Карапет уже несколько дней не мог возобновить контакт с узницей: царский "глаз" усилил надзор.
Наконец, Карапет решился пойти на уловку, умаслить соглядатая его императорского величества. Как-то подошел к офицеру, во дворе каземата.
— Ваше благородие, не удостоите ли нашу семью чести?
— О чем ты?
— Хочу пригласить вас в гости…
— А-а… по какому случаю?
— Ну, как вам сказать… хочу, чтоб вы отведали наших яств…
— Хитер…
— Вы не подумайте… Я от чистого сердца. Тутовка у нас отменная… Вам ведь тоже нужен отдых… развеяться надо.
— Некогда.
— Но почему, ваше благородие?
— Служба.
— Мы все служим. Но, как у русских говорят, делу время, потехе час…
— Оно-то верно.
— Да, да, служим верой и правдой царю-батюшке, дай бог ему здоровья.
— Не могу, — отмахнулся офицер, зевнув.
— Клянусь, не пожалеете, — не отставал Карапет. — Ну, чарку-другую за здоровье его императорского величества.
— Что ты так расхваливаешь свое "зелье"? Крепость какая?
— Этого я не могу сказать с точностью. Но спичку поднесешь — горит синим огнем.
Офицер усмехнулся.
— Так уж и горит? — полюбопытствовал он.
— Христом богом клянусь, — перекрестился Карапет.
— Пробовал я вашу тутовку.
— Такую — никогда.
— Ну, будет врать.
— Честное слово! Попробуйте — увидите.
Офицер приостановился, покосился на низкорослого Карапета.
— Напоить, значит, хочешь?
— Угостить, ваше благородие.
— Настырный ты, однако…
— Мы гостей любим… Вы же тут без семьи… Дом далеко, жена далеко…
— Нет у меня никакой жены.
— Как?
— Так. Холостяк.
— Тем более. А как же, извините, ваше благородие… без семьи? Трудно же…
Офицер вздохнул, не сводя взгляда с Карапета, застывшего с просительным лицом перед ним. При упоминании о семье ему вспомнилась белотелая дама, с которой у него был роман.
— И барышни у вас нет? — простодушно удивился Карапет.
— Есть. Далеко.
— Пусть приезжает…
"В эту дыру?" — усмехнулся про себя офицер и не ответил.
— Пусть, говорю, приезжает. Здесь хорошо. Природа, воздух.
— На кой черт! — с досадой проговорил господин Быстроходов. — Вот кончу дела и уеду в Петербург.
— А если останетесь в Зангезуре?
— То есть?
— Ну, уездным начальником, например.
— С чего ты взял?
— Слухи ходят. Все говорят, что вы "царский" человек.
— Как это "царский"? — насторожился офицер.
— Вас царь, наверное, жалует…
— Жалует или нет — служу.
— И я служу! — подхватил тюремный надзиратель. — Да святится имя его! Как христианин говорю.
— Ну и служи…
— Я молюсь на нашего царя! — Карапет в порыве "верноподданнических" чувств приложил руку к сердцу. — Как ваша душа, — он коснулся офицерских аксельбантов, — так моя душа! Одинаковая, христианская… Поэтому, говорю, не откажите в любезности зайти, а?
— Ну, шут с тобой! — согласился тот.
Карапет чуть не подпрыгнул от радости, довольный тем, что удалось-таки уломать офицера. И как ему раньше не пришло в голову!
Вечером они уже сидели за столом в скромном жилище на окраине Гёруса, выпили чарку-другую, закусывая жареным цыпленком, домашними соленьями.
Затем, улучив момент, Карапет стал наливать себе в чарку из кувшина чистую воду и пить вместо водки, кряхтя и морщась всякий раз, смачно обгладывая цыплячьи ножки и отирая тыльной стороной ладони свои лоснящиеся усы.
Тутовка возымела действие.
Господин капитан расстегнул ворот мундира, завалился на бок и осовело уставился на бутылку. Затем вылил в медную миску остаток тутовки и поджег спичкой: взметнулось голубое пламя.
— Пусть гор-рит… — пробормотал он заплетающимся языком.
— Пусть сгор-рит… к чертовой бабушке… — Дальше, после бессвязного бормотания, опьяневший в дым офицер завалился на лавку и захрапел.
Карапет, подождав немного, выскользнул за дверь и помчался в каземат…
Вскоре он уже направлялся оттуда в кузницу своего двоюродного брата Томаса, чтобы передать новое поручение Хаджар.
