Лично я нисколько теперь не сомневался в том, что единственно верным показанием Евреинова было его первое, в котором он сообщил, что 370 тысяч рублей были им переданы Галумову. Но почему же Евреинов вдруг поспешил отказаться от этого справедливого показания? Какие дела, какие тайные побуждения стали им руководить?
Тут было возможно лишь одно логическое объяснение: влияние Галумова на Евреинова. Галумов, задавшись сам упорным молчанием, связанным с запутыванием всех наиболее важных обстоятельств дела, советовал, вероятно, и Евреинову, своему доблестному сообщнику, путать по возможности истинные факты с вымыслом, чтобы скрыть следы исчезновения 370 тысяч рублей и сбить следствие с истинного пути.
Было ясно для меня и желание сих господ замести следы исчезновения 370 тысяч рублей, которыми они, очевидно, поделились. Как-никак, а Галумову не совсем удобно было официально признаться, что он «за комиссию» содрал с бедняги Мальцева такую громадную сумму. Неловко, конечно, было и Евреинову, блестящему офицеру, содравшему тоже мзду за «дружеское» сведение приятеля с лощеным ростовщиком.
Сбить на допросах Галумова было куда труднее, чем Евреинова. Передо мной стоял блестящий тип дельца новейшей формации, ловкий, хитрый… Все его показания были крайне сдержанны, неопределенны. Когда же я, что называется, собирался «припереть» его к стене, он хладнокровно заявлял, что это — забыл, то — не помнит.
— Удивительная вещь, — обратился я к нему. Вы — человек коммерческих дел и всевозможных финансовых операций, делец, и вдруг страдаете такой болезненной забывчивостью… Насколько мне известно, у людей вашей профессии обыкновенно бывает особенно острая память.
— Нет правил без исключений, — с саркастической улыбкой ответил он. — К тому же у меня слишком много дел…
— И все таких же прибыльных? Таких «комиссий», за которые вы получаете чуть не по четыреста тысяч? — быстро спросил я, надеясь захватить его врасплох.
— Я не получал от Мальцева таких денег, — отпарировал он мой выпад.
Далее он рассказал, что Мальцев с Евреиновым действительно приезжали к нему 21 марта на квартиру, что они сидели вдвоем в одном из его кабинетов, но писал ли там Мальцев чек или нет, он не знает. Относительно своего вознаграждения он показал, что получил по этому делу всего 40 тысяч, но от кого именно — от Мальцева или от Евреинова — не помнит.
— Опять не помните! Неужели для вас, господин Галумов, сорок тысяч — такие гроши, что вы не помните даже, кто вам их вручил?
— Я вообще считаю себя неудовлетворенным по этой операции, — продолжал ловкий делец, увиливая от ответа на мой вопрос. — Сначала я предполагал устроить Мальцеву под залог его заводов заем из частных банков до семи миллионов рублей и получить десять процентов с этой суммы, тоесть семьсот тысяч рублей. Настоящий заем в Тульском банке я считаю обстоятельством побочным, эти сорок тысяч меня мало интересовали.
— Куда же, по вашему, могли деться эти таинственные?
— Право, не знаю. Очень может быть, что все триста семьдесят тысяч рублей, за исключением полученных мною сорока тысяч, остались у Евреинова. Впрочем, имейте в виду, что я этого не утверждаю, а только высказываю предположение, ибо у меня нет на это неоспоримых фактов, данных.
Этот ловкий маневр входил, конечно, в общий план, выработанный сообща двумя героями этой эпической драмы. Прямо они не обвиняли друг друга, а только весьма мудро и хитро высказывали порознь подозрения друг на друга и даже, как уже известно, на Мальцева — жертву их мошеннического финансового гения.
— Скажите, — обратился я к Галумову, — на каком же основании Мальцев обратился к вам через Евреинова с просьбой дать ему расписку в получении вами трехсот семидесяти тысяч? Ведь если бы Мальцев этих денег не уплачивал, он не мог бы требовать и расписки.
— Опять-таки на это может ответить Евреинов. Я вам говорил, что эти деньги могли остаться у него…
— Вы лжете! — вырвалось у меня, разозленного наглой, нахальной ложью плута-дельца. — Вы сами на первом допросе не отрицали того, что когда Евреинов потребовал от имени Мальцева у вас расписку, вы отказались выдать ее только на том основании, что, дескать, удобнее было бы предъявить расписку, составленную в третьем лице. Так какую же расписку «в третьем лице» вы согласны были выдать, если вы не получили в действительности этих трехсот семидесяти тысяч рублей?
— Право, не помню… Может быть, шла речь о расписке в получении мною сорока тысяч.
Что Евреинов «урвал» от этой суммы известный клочок, было очевидно. Я немедленно распорядился о наведении справок по всем банкам, банковским конторам и иным кредитным учреждениям, не были ли внесены Евреиновым какие-либо суммы 21 или 22 марта на хранение. Эта мера привела к блестящему результату. Из Волжско-Камского банка я получил уведомление, что, действительно, 21 марта на текущий счет Евреинова было внесено 50 тысяч рублей.
Теперь дело становилось совершенно ясным. Получив по чеку Мальцева из Государственного банка 370 тысяч рублей, Евреинов вручил эти деньги Галумову, а тот, в свою очередь, в знак благодарности преподнес доблестному капитану 50 тысяч, которые тот и поспешил положить в Волжско-Камский банк.
Следствие по этому делу подходило к концу. Теперь я решил заняться восстановлением полнейшего алиби Мальцева, явившегося жертвой петербургских дельцов.
Мне нужно было вытащить доброе и честное имя его из той грязи, куда Галумов с Евреиновым упорно желали его втоптать. На нем ведь тяготело позорное подозрение, что он принимает участие в самом дележе комиссионных денег, что он присвоил себе комиссионные по той ссуде, которую исхлопотал для Товарищества.
Это не составляло особого труда. Показания Евреинова о том, что Мальцев из этих 370 тысяч рублей уплатил долг своей матери в 60 тысяч рублей оказалось вздорной, лживой басней. Во-первых, даже сама цифра этого долга была искажена. Кредитор госпожи Мальцевой, жены генерал-майора, действительный статский советник Губонин заявил, что она должна была ему всего 9 тысяч 800 рублей. Этот долг был ему уплачен не Мальцевым, а Товариществом, и эта сумма оказалась записанной в отчете Товарищества, так что источник ее позаимствования был вполне безупречен и не мог, следовательно, заключаться в деньгах, тайно полученных будто бы самим Мальцевым.
Во-вторых, так как Мальцев является главным пайщиком дела, наиболее близко заинтересованным лицом, то наивно даже предполагать, чтобы он пожелал тайно похищать суммы Товарищества. Ведь это равносильно тому, что он стал бы похищать свои собственные деньги.
Следствие было закончено. Если ему не удалось с достаточной полнотой осветить все малейшие подробности этого дела, то только потому, что Галумов и Евреинов не пожелали дать ни одного чистосердечного показания. Они дошли до такого нахальства, что подали прошение о направлении дела к судебному разбирательству.
Но это, конечно, была пустая бравада. Они отлично знали, что их поступки не заключают в себе признаков такого деяния, которое бы предусматривалось Уложением о наказании под страхом взыскания. Следовательно, и возбуждение дела в судебном порядке не может иметь места.
Сделка состоялась между частными лицами, и без жалобы потерпевшего не может быть возбуждено даже гражданское дело. И что им за дело до суда общественной совести! Эти люди, с головой ушедшие в гениальные планы одурачивания и обирания наивных клиентов, не считаются с законами нравственности, этики, порядочности. Эта новая порода дельцов — та же стая хищных, прожорливых акул. Они пожирают все, что попадается им навстречу. «На наш век дураков хватит» — таков девиз этих «полезных общественных деятелей»…
ФИНАЛ ЛЮБВИ
Как и всегда, ровно в четыре часа дня паспортист здания Морского корпуса титулярный советник Шнейферов явился обедать в свою квартиру, находящуюся в здании корпуса.
Проработав с утра в канцелярии, почтенный титулярный советник чувствовал изрядный голод и не без удовольствия мечтал о вкусном обеде, который его прислуга Настя, конечно, уже приготовила.
Пройдя кухню (квартира его редко была на запоре по обычаю всех «казенных» квартир), Шнейферов вошел в первую комнату. Вошел — и в ту же секунду квартиру огласил страшный крик:
— Убили! Зарезали!
С лицом, перекосившимся от страха, титулярный советник опрометью бросился вон из квартиры, продолжая кричать одно и тоже:
— Убили! Зарезали!
Этот крик услышали соседи. Со всех сторон раздалось хлопанье дверей, стали появляться испуганные, недоумевающие лица.
— Кого убили? Кого зарезали? — понеслось отовсюду.
Но Шнейферову было не до того, чтобы отвечать на расспросы. Он несся, что было силы, по двору к канцелярии и, вбежав туда и столкнувшись нос к носу со смотрителем здания, заговорил прерывистым от волнения и бега голосом:
