— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, не в таких переделках бывал. Постараюсь оправдать ваше доверие.
— Ну, с Богом! Как только вернетесь, немедленно ко мне. Я буду вас ждать. Нам надо распутать это дело. Неловко, ведь: вот, скажут, Путилин оказался не на высоте своего дарования… Обидно, голубчик.
Было половина первого ночи, когда из Управления сыскной полиции вышли Шереметьевский, два полицейских надзирателя и преступник Иванов, запятнавший свои руки и душу кровью двух несчастных жертв. На этот раз, как нарочно, несмотря на апрель месяц, темная и холодная ночь нависла над огромным городом, который, точно легендарное чудовище, начинал уже забываться недолгим тревожным сном. Но он, этот город, это чудовище, не мог заснуть сразу. Он еще глухо стонал и гремел сотнями своих нестройных звуков. Кое-где раздавался топот лошадей, бьющих железными подковами о камни мостовых, дребезжали колеса экипажей, порой доносились шаги запоздалых обывателей, неслись откуда-то, из мрака ночи, разудалая песнь подгулявшего мастерового и площадная, кабацкая ругань. Чем дальше удалялись они от центра города, тем становилось глуше, безлюднее.
Въехали на Малую Охту, которая тогда представляла собой унылую, пустынную местность. Скоро показалось кладбище.
— К воротам подъезжать? — спросил Шереметьевский Иванова, всю дорогу не проронившего ни одного слова.
— Можно и не к воротам, а объехать кругом.
— Где же вы зарыли бумаги убитой?
— Там… далеко… около седьмого разряда, — бесстрастно ответил Иванов.
Однако Шереметьевский высадился у кладбищенских ворот.
Угрюмый заспанный сторож с удивлением поглядел на приехавших.
— Вам чего, собственно? — начал он. — Ворота закрыты, батюшка и весь причт[14] спит.
— Не разговаривай, любезный, а немедленно отпирай! — внушительно прикрикнул Шереметьевский. — Не видишь, по важному делу с полицией приехали?
Сторож бросился открывать ворота. С тихим протяжным стоном раскрылись железные кладбищенские ворота, и они вчетвером вошли на кладбище.
Оно было безмолвно и торжественно спокойно, это царство смерти. Ни звука, ни шороха. Сквозь оголенные деревья виднелись бесчисленные ряды памятников и крестов, перед которыми, точно таинственные блуждающие огни, робко светились там и сям огни лампад. Иванов, окруженный надзирателями Иониным и Переловичем, шел быстрой, нервной походкой.
Шереметьевский шел сзади, зорко вглядываясь в окружающую тьму. «Солгал он или нет? — проносилось у него в голове. — Но какая цель лгать? Надеяться на бегство — ребяческая мечта. Не полагал же он, что с ним на это глухое кладбище отправится только один человек?»
А Иванов шел все дальше и дальше. Начались уже одни сплошные кресты, памятников совсем не было. «Покой бедняков… Судя по тому, что он сказал, что зарыл деньги в седьмом разряде, он идет, кажется, верно», — думал Шереметьевский.
Наконец Иванов остановился.
— Кажется, здесь… Погодите, я осмотрюсь. — сказал он.
Он внимательно стал вглядываться. Шереметьевский, вспомнив о фонаре, быстро зажег его и подал преступнику:
— С огнем скорей увидите.
Иванов, подойдя к осине, отмерил от нее пять шагов и, показывая на промежуток между покосившейся, осевшей могилой с подгнившим крестом и забором, сказал:
— Здесь.
— Вы сами отроете, или это сделать нам? — спросил Шереметьевский, принимая от Ионина небольшой лом и лопату.
— Давайте… сам. — И он принялся уверенно копать землю лопатой.
Странное зрелище представляла собою эта молчаливая группа людей. Точно могильщики, роющие «богатую» могилу.
Шереметьевский, освещая фонарем место, где рыл Иванов, жадно следил за каждым движением преступника.
— Нате, берите… вот… — тихо промолвил тот.
Шереметьевский нагнулся и взял из ямы узелок.
— Ну, голубчик? — быстро спросил я, лишь только Шереметьевский вошел в тричаса ночи в мой кабинет.
— Вот, ваше превосходительство, — ответил он, подавая мне узелок.
Я развязал его. В нем было два свертка. В первом — в газетной окровавленной бумаге кожаный бумажник, в котором оказались: два билета городского кредитного общества по 1000 рублей, один билет того же общества в 500 рублей, два билета Государственного банка 5-го выпуска (один в 1000 рублей, другой — в 100 рублей), четыре билета первого внутреннего выигрышного займа и облигация пароходного общества «Самолет» в 250 рублей. Во втором свертке из синей разорванной бумаги с написанной на ней фамилией «Миклухо-Маклай» и перевязанном крестообразно синей тесемкой оказались: 8 билетов Государственного банка выпуска 1860 года по 100 рублей каждый, причем один из них запачкан кровью, и 35 билетов Кредитного общества по 100 рублей.
Михаил Иванов объяснил, что все эти ценности он не считал, а зарыл их на кладбище 20 апреля в два часа дня.
Следствие ввиду особой важности преступления было проведено быстро и энергично. Однако ничего нового оно не дало. Иванов теперь упорно стоял на том, что убийство Миклухо-Маклай совершил он один, и заявлял, что другие задержанные ни в чем не виноваты. Он оговорил их облыжно[15].
Находясь в Казанской части, он покушался на самоубийство или бегство — понять довольно трудно. По показаниям полицейских надзирателей Кохановского и Морозова, дело было так.
Порученный их наблюдению арестант Иванов сидел у стола, возле окна, на стуле. У противоположного конца стола сидел Морозов, а дальше в нескольких шагах — Кохановский. Вдруг Иванов вскочил на стул, дернул рукой за окно, которое отворилось, и быстро высунулся из окна. В эту секунду Морозов бросился к Иванову и схватил его за ногу, но Иванов сильно оттолкнул Морозова. Морозов от удара отлетел от преступника и упал на Кохановского.
Воспользовавшись замешательством, Иванов бросился из окна, с высоты 14 аршин[16], но упал на разостланные во дворе тюфяки нижних чинов пожарной команды, где и был схвачен быстро сбежавшими по лестнице Кохановским и Морозовым.
Сейчас же его перенесли в приемный покой Казанской части, где первую помощь оказал ему врач Бенуа, по заключению которого Иванов получил ушибы таза и головы. Оттуда он был отправлен в тюремный госпиталь, где пролечился несколько месяцев.
Окружным судом Михаил Иванов был приговорен к 12 годам каторжных работ.
РАЗБОЙНИКИ
Настоящие разбойники… и другого слова для определения их я не могу подобрать. По своей тупой жестокости, по своему равнодушию они напомнили мне «душителей»-извозчиков. С того далекого времени прошло 30 с лишком лет, за это время я встретил едва ли не единственных таких злодеев, как эти два убийцы.
Мой кабинет помещался во втором этаже здания Казанской части. Личные показания я всегда снимал по ночам, с глазу на глаз с преступником, и никогда не испытывал ничего подобного страху, а тут, слушая циничный, простой рассказ убийц, я чувствовал себя как-то не по себе и, когда через два часа отпустил их, почувствовал невольное облегчение.
Один из них был совсем молодой парень, лет 20, красивый брюнет. Он служил стрелочником на Балтийской железной дороге около Красного села. Его стройная фигура в хорошо сшитом казакине, красивое лицо, мечтательные черные глаза — все располагало в его пользу, и как-то не верилось, что он мог быть соучастником в убийстве. Звали его Феоктистом Михайловичем Потатуевым, и, действительно, в страшной Лиговской драме он был только свидетелем и отчасти помощником.
Главным действующим лицом был его двоюродный брат, Динабургский мещанин Иван Ефимович Сумароков. Но и его по лицу и манерам никто не принял бы за разбойника. Рыжеватый блондин, невысокого роста, с ясными серыми глазами, узким лбом, но только короткий уродливый подбородок мог свидетельствовать о его преступной натуре.
Потатуев признался во всем уже на первом допросе при аресте, и я хотел теперь проверить его показаниями Сумарокова. Он тоже уже сознался в убийствах.
— Был грех, — сказал он, усмехнувшись.
— Ну, теперь расскажи по порядку, как было дело! — сказал я.
Он одернул пиджак, отставил ногу и, откашлявшись, начал спокойно рассказывать:
— Приехал я к Феоктисту, к брату то есть, и пошли мы с ним в Красное село в заведение… Он свободным был. Ну, мы сидим, пиво пьем, а тут, глядь, земляк. Горностаев этот самый. Николай Игнатьевич. Ну, значит, сел с нами. Тары-бары, и опять пиво пили…
— Что же, он случайно подошел к вам?
— Как будто и случайно, хотя я ему говорил, что пятнадцатого числа в Красном буду.
— Богатый человек?
— Так, со средствами… торговлей занимался. Я подумал, что при нем рублей сто будет, а потом оказалось всего семь рублей и сорок копеек. Промашку дал.
— Ну, пили…
— Пили, пили. Скоро десять часов. Я и говорю: «Едем в Питер!» Взяли мы из буфета пару бутылок пива и поехали. Приехали в Лигово, а тут пересадка. Поезд ждать надо. Я и говорю: «Пойдем, ребята, в лесу пиво выпьем». Погода такая чудесная. Теплынь. Ночь светлая, ясная, в воздухе такой дух приятный… Ну и пошли.
