себя.
Бедный Цагуришвили! Очень его жаль. Ваша мама долго плакала, когда услышала о его смерти.
Теперь у нас только и разговоров о папе, о Джибо, о тебе. Все мы молимся, чтобы с вами, ничего не случилось. Я часто вижу вас во сне то раненым, то очень печальным. Нервы у меня так расходились (по ночам мучают кошмары), что со мною в комнате приходится спать няне. Но после приезда вашей мамы я стала чувствовать себя лучше.
Грустно только делается, когда она тяжело вздыхает и говорит, что война это совсем не твое дело и что сердце у нее обливается кровью, лишь только она подумает, как трудно тебе на фронте. Она уверяет, что ты никогда не убьешь человека, что даже курицу не можешь зарезать.
Джибо нас успокаивает, что на вашем фронте нет больших боев. Корнелий, почему вы никому не пишете? Напишите теперь нам в Карисмерети, мы будем ждать. А еще лучше — постарайся получить отпуск и тогда, не задерживаясь долго, скорей приезжай в деревню. Ключи от твоей комнаты мы оставим у Маргариты.
Папа, оказывается, в Самтреди. Господи, какие ужасные времена настали! Разве могли мы когда-нибудь предположить, что папа поедет на войну? И чего нужно от нас этим проклятым туркам? Хотя бы скорей, скорей, кончилась война… Пиши мне о себе. Да хранит тебя бог. Целую.
Нино Макашвили».
Корнелий несколько раз перечитал письмо. Перед ним возникало то страдальческое лицо Григория, то лицо любимой девушки, которая уже не скрывала своей любви. Корнелий был очень благодарен матери за то, что она пригласила Макашвили на лето к себе в деревню.
«Я часто вижу вас во сне», — прочел он еще раз, и это откровенное признание гордой и самолюбивой девушки наполнило его радостью.
«Да хранит тебя бог. Целую…» Корнелий долго не отрывал взгляда от этих слов. От неизмеримого счастья глаза его стали влажными. Строки письма смешались, буквы запрыгали, покрылись светлой мглой, и снова на бумаге выступило нежное девичье лицо с детски наивными, припухлыми губами, с черными лучистыми глазами, с бровями, напоминающими крылья летящей ласточки. Ему так ясно припомнились все встречи с нею, разговоры, последнее свидание перед отъездом на фронт… «Как многозначащи, — думал он, — эти «ты» и «вы», так переплетающиеся в письме!..»
2
Трубач поднялся на возвышенность, приложил к губам медную трубу и протрубил сбор.
Артиллеристы мигом устремились на площадь и выстроились перед орудиями. Вместе с солдатами высыпали на улицы, на крыши домов и все вареванцы. Никто не знал, что случилось, почему вдруг проиграли сбор.
— Что это? — спрашивал у товарищей Сандро Хотивари. — Почему нас собирают?
— Говорят, награды за Аспиндзу раздавать будут, — послышалось несколько голосов.
Сандро даже вздрогнул от радости. Все с нетерпением поглядывали на домик, в котором разместился штаб батареи. Вскоре оттуда вышел поручик Бережиани (он наотрез отказался лечь в госпиталь и вылечил рану с помощью Ишхнели и фельдшера). Поздоровался с артиллеристами и, прихрамывая, прошел на правый фланг.
Затем показался капитан Алексидзе в сопровождении нескольких офицеров, врача и корреспондентов тифлисских газет. Среди других здесь были Еремо Годебанидзе, Геннадий Кадагишвили и Дата Качкачишвили. Лица у всех сияли улыбками.
— Смирно! — скомандовал Бережиани.
— Здорово, ребята! — раздался зычный голос Алексидзе, остановившегося посреди площади.
— Здравия желаем, господин капитан! — раздалось в ответ.
— Позавчера, — начал торжественно капитан, — двадцать шестого мая, в Тифлисе провозглашена независимость грузинского государства…
— Да здравствует Грузия! — крикнул Геннадии Кадагишвили.
— Ур-ра-а-а-а! — подхватили возглас солдаты.
Капитан поднял руку:
— С турками заключено перемирие. Отныне грузинское государство находится под покровительством Германии. Поздравляю вас с великим историческим событием — с независимостью Грузии, Да здравствует Грузия! Ура!
— Ур-ра-а-а-а! — закричали нестройно солдаты.
— Смирно! — скомандовал снова Бережиани и добавил тише: — Разойдись…
Солдаты расходились нехотя, вяло…
— Ну, а награды?.. — обращался растерянно Сандро то к одному, то к другому из своих друзей.
— Мало тебе, что ли? — ответил серьезно Мито Чикваидзе. — Одну турки дали, другую от немцев получишь…
В толпе раздался смех. Кто-то смачно выругался.
— Турецкие награды хороши, а немецкие еще лучше будут…
— Ною Жордания награда — независимость, подаренная немцами, — проговорил тот самый солдат, который только что выругался, — а нашему брату — крест деревянный…
3
Батарее Алексидзе было приказано идти в Ахалкалаки, чтобы оказать помощь армянскому отряду, оборонявшему этот участок фронта.
Ночь была темная. Путь батарее освещали факелы на длинных шестах. Вдали виднелось зарево — горел Ахалкалаки и близлежащие деревни, подожженные турками.
Утром батарея заняла позицию на окраине деревушки, возле самого шоссе, рядом с одиноким полевым орудием, принадлежавшим армянской батарее. При нем находились трое солдат и высокий, худощавый прапорщик, бывший сельский учитель, Чахмахян.
С ближайших к Ахалкалаки высот раздавались редкие выстрелы. Потом затрещал пулемет. Город защищал армянский полк под командованием полковника Андроникова, штаб которого находился на правом фланге, в пяти километрах от Ахалкалаки. Полку было придано всего три орудия. Два из них находились при штабе.
Жители Ахалкалаки начали оставлять город сейчас же, как только войска вышли из города и заняли позиции на склонах гор. Теперь против турок сражались только вторая рота армянского полка да ахалкалакские добровольцы.
Прапорщик Чахмахян явился к капитану Алексидзе.
— Уже в десятый раз меняю позицию, — взволнованно доложил он. — Где только ни поставлю орудие, все равно полковник Андроников почему-то не отдает приказа открыть огонь, чтобы снова занять город.
Алексидзе дружески улыбнулся взволнованному командиру бездействовавшего орудия:
— Прапорщик Чахмахян, если б можно было брать города только одним орудием, то, поверьте, я давно б уже стоял под стенами Константинополя.
Высокий и худой прапорщик вытянул шею, как аист, чтоб лучше слышать, что говорит капитан.
Быстро ознакомившись с обстановкой, Алексидзе отдал приказ поставить батарею у берега речки и приготовиться к бою. Пока что в дело вводились два орудия. Наводчиками были назначены Корнелий и бывший студент Капитон Сарчимели. Они должны были обстрелять вершину горы, возвышавшейся над левым флангом.
Но стрелять пришлось недолго. Алексидзе сообщил Кадагишвили неожиданную новость:
— По приказу командующего Ахалцыхско-Ахалкалакским фронтом генерала Арджеванидзе военные действия прекращены. Мы должны обеспечить безопасность беженцев и охрану их имущества, а затем отвести батарею в Бакуриан.
— Как в Бакуриан? А Ахалцых и Ахалкалаки кому остаются? — удивленно взглянул на него Кадагишвили.
— Временно, до окончания переговоров, — туркам. Так сообщил генерал Арджеванидзе. А вообще — я не понимаю, о чем думает правительство, — не сдержал возмущения Алексидзе. — Ты думаешь, легко мне выполнить такой приказ?
Когда орудия прекратили огонь, Корнелий и Гига подошли к двуколке, стоявшей за батареей в поле, и разбудили спавшего в ней Джвебе.
— Как он может
