Собственную вину он ощущал очень остро, но жестокость и суровость жизни, которую он вел, помогали с ней справиться. В редкие минуты самосозерцания он раздумывал, не специально ли выбрал такую жизнь, чтобы сделать свою вину более терпимой? Пробуждаясь по утрам от шуршания крыс в сене, от острого укуса блохи, от голода и холода, он использовал все это как довод перед невидимым и неслышимым обвинителем: «Посмотри, как жалок я, в каких живу условиях, как испытываю страдание, голод, холод, одиночество, лишения… У меня ничего нет, и сам я ничто. Разве этого Тебе недостаточно?»
Ожидание до такой степени стало его образом жизни, что он уже боялся думать о чем-либо ином. Лишенный какого бы то ни было общества, он не хотел и боялся возвращения других членов секты. Разве что двоих он был бы рад увидеть снова: мать Пуресу — дикие порывы ее фантазии забавляли его и сестру Благодеяние — она ухаживала за ним во время болезни. Однако он вовсе не скучал ни по злобному ворчанию сестры Раскаяние, ни по хвастливым рассказам брата Твердое Сердце об успехах у женщин, ни от раздражительного самодовольства брата Терновый Венец, ни от вечного препирательства Учителя с дьяволом…
Со временем многие события прошлого начали стираться в его памяти. Он лишь очень смутно вспоминал о последнем дне колонии. Правда, в его мозгу сохранилось ощущение потрясения, испытанного при внезапной встрече с Хейвудом, когда он понял, что и тщательно подготовленный план, и многолетнее ожидание оказались напрасны. Нет, он не собирался убивать Хейвуда, хотел лишь образумить его.
Однако Хейвуд не желал быть благоразумным.
— Я останусь здесь, — насмешливо улыбнулся он. — Я буду следить за каждым твоим шагом. До тех пор, пока не узнаю, куда ты запрятал деньги.
— Но как… как вы нашли меня? — пролепетал он, слишком ошеломленный, чтобы что-либо отрицать. — Вам рассказала Альберта?
— Просто проследил за машиной Куинна. Нет, любовничек, Альберта ничего мне не рассказала. Единственное достоинство, каким обладает моя сестричка, — ослиное упрямство. Пять лет я ежемесячно ее упрашивал, угрожал, изводил ее, чтобы она рассказала мне правду. Тогда я смог бы ей помочь. Я ведь с самого начала подозревал что-то вроде этого. С того момента, когда она мне рассказала, что отдала бродяге кое-какую одежонку. Бродягой был ты, верно?
— Да.
— Естественно. Новую одежду купить ты не мог — кроме дома, держать ее тебе было негде. Вдруг потом какой-нибудь дотошный полицейский заинтересовался бы, куда это подевалась часть твоего гардероба? Да уж, в осторожности вам не откажешь. Вы все продумали заранее. Разве что за исключением обычного, заурядного здравого смысла. То-то Альберта начала вдруг в одиночку бегать то в кино, то на лекции, то на концерты… Все для того, чтобы, когда придет пора исчезнуть, без помех смыться из дома. И программы скачек покупала несколько месяцев подряд в одном и том же киоске — готовила свою легенду об игре на скачках, если ее все-таки поймают на растратах и спросят, куда девались деньги. Все распланировали до мелочей, а чего ради? Бедняга сидит в тюремной камере и продолжает предаваться мечтам. Только вряд ли они когда-нибудь исполнятся.
— Нет, они сбудутся. Я ее люблю. И буду ждать. Всегда буду ждать.
— Смотри, не промахнись.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что есть люди, которые в сказочку о деньгах, проигранных на скачках, верят не больше меня, — ухмыльнулся Хейвуд. — И не постесняются об этом заявить через несколько недель, когда будет решаться вопрос о ее досрочном освобождении. И они наверняка убедят в этом комиссию. А тогда бедняжке придется отсидеть весь срок. Вот так-то. Так что гони-ка монету. Сейчас.
— Но…
— И учти — я хочу все. Узнав, что деньги у меня, Альберта поймет, что игра проиграна. Ей придется рассказать комиссии всю правду и возместить банку убытки. Зато потом она получит свободу — и от тюрьмы, и, надеюсь, от тебя тоже. С Божьей помощью…
— Вы не понимаете. Альберта и я…
— Ох, только не вздумай тут лепетать о великой любви. Великая любовь! Крупная сделка — так оно точнее будет. Черт, да я вообще не уверен, что ты мужчина! Слушай, а может, в том-то все и дело, а? Альберта — точно не женщина, ты — не мужчина, вот вы и решили поиграть в великую идеальную любовь. А потом впридачу оказалось, что из этого вы оба можете извлечь немалую пользу. Это же надо — настолько уйти от реальности, чтобы поверить в ваше совместное будущее!
Он совершенно забыл, как перебросил Хейвуда через перила — помнил лишь, как тот падал и вопил: большая серая птица, хлопающая крыльями с прощальным криком. Он не стал ждать, пока Хейвуд приземлится, поспешил в свою каморку на третьем уровне башни, куда брат Твердое Сердце отправил его отдыхать, когда они закончили прополку огорода. И ждал там до тех пор, пока не убежала мать Пуреса и он не услышал, как Учитель поспешил за ней. Затем, двигаясь, как робот, получивший приказ, он отправился в амбар за крысиным ядом.
О смерти сестры Благодеяние у него тоже сохранилось единственное воспоминание — крик, который она издала, почувствовав первый приступ боли. Какая-то птица иногда издавала точно такой же, тогда бородатый мужчина цепенел и падал на землю, будто верил, что сестра Благодеяние вернулась к жизни и в образе птицы преследует его. Это были худшие моменты в его отшельническом существовании: он начинал сомневаться в своем рассудке, ему казалось, что существа, обитающие в лесу, превращаются в людей. Высокомерный и громкоголосый пересмешник становился братом Венцом. Крошечный зяблик, шныряющий между высокими сорняками, — матерью Пуресой. Сильный, голодный ворон — братом Светом. Надменный голубь на верхушке Дерева — Учителем. Воркующая голубка, жалующаяся на весь мир, — сестрой Раскаяние, а кустарниковая сойка — насмехающимся над ним Хейвудом.
— Пресмыкающееся! — пронзительно кричала она.
— Заткнись.
— Дешевка! Пресмыкающееся!
— Я — человек!
— Дешевка!
— Я — человек! Я — человек! Я — человек!
Но последнее слово всегда оставалось за сойкой. ПРЕСМЫКАЮЩЕЕСЯ.
Однажды утром его разбудила беготня древесных крыс по крыше сеновала. Еще не успев открыть глаз, он уже был уверен, что за ночь все вокруг переменилось: колония вернулась домой.
Он лежал и слушал. Не было ни голосов, ни суеты, ни знакомого чихания мотора грузовика. Зато слышался другой звук, который он знал не хуже, — быстрый, судорожный стук: в сарае Карма печатала на машинке.
Забыв про свой маскировочный ритуал, он скатился вниз по лестнице и, петляя между деревьями, побежал к сараю. И был уже на полпути, когда с калифорнийской сосны вспышкой белого и черного пламени вспорхнул дятел.
Он с проклятием погрозил птице кулаком, но гнев его был большей частью направлен на себя самого, на ту шутку, которую сыграл с ним вышедший из повиновения разум. Он вспомнил, что в сарае пишущей машинки давно не было. Ее вместе с прочими вещами увезли люди шерифа. Ну, ничего полезного они из нее вытянуть не смогут; никогда не докажут, что она принадлежала ему. Да они и вообще еще не знают, что он — именно тот человек, которого они ищут…
— Карма.
Произнесенное вслух имя прозвучало, как проклятие, куда более грозное, чем адресованное дятлу, потому что теперь гнев дополнялся страхом.
Он оцепенел, отчетливо вспомнив прежде забытый эпизод последнего дня Тауэра. Карму, бегущую вслед за ним в сарай.
— Вы возьмете машинку с собой, брат?
— Нет.
— Тогда можно ее возьму я?
— Оставь меня в покое.
— Ну, пожалуйста. Можно, я ее возьму?
— Нет. Оставь меня. Я спешу.
— Тогда я, приехав к тете, смогу ее починить. Она будет, как новая. Пожалуйста, брат, разрешите мне ее взять.
— Ну, хорошо, хорошо. Только при условии, что ты будешь об этом помалкивать.
— Большое спасибо, — серьезно сказала она. — Я никогда этого не забуду. Никогда в жизни.
«Я никогда этого не забуду». Тогда эти слова прозвучали как обычная благодарность. Однако теперь они всплыли в его памяти в искаженном и преувеличенном виде. «Я никогда не забуду» превратилось в «я всем расскажу, что машинка принадлежала вам».
— Карма!
Звуки ставшего ненавистным имени разносились между деревьями, и он упорно следовал за ними.
Глава двадцать четвертая
Междугородный звонок раздался в субботу, почти в полдень. Куинн маялся в пустой квартире, ожидая Марту: она с детьми собиралась приехать к нему на денек из Чикота, чтобы всласть поваляться на пляже. Однако с утра солнце затянула тонкая дымка тумана, похожая на полоску синеватой стали, и Куинн мрачно взирал из окна на пустынный пляж и угрюмое серое море, пытаясь придумать какой-нибудь другой план безмятежного отдыха.
Он поднял трубку, втайне надеясь, что Марта изменила решение и сейчас сообщит ему, что приедет попозже.
