– Спасибо, тетя.
– Я уверена, твоя совесть совершенно чиста.
Вообще-то мне хотелось бы поговорить о моей совести с какой-нибудь женщиной, но не с Гердой же Борман… Дело в том, тетенька, что мои ревностные попытки подорвать мощь Германии привели к новым страданиям людей, которые и так уж страдали, страдали неимоверно. И умирали, любовь моя. С 1941-го по 1944-й в «Буна-Верке» погибли тридцать пять тысяч человек. Однако я сказал лишь:
– Конечно, я был невиновен. Меня арестовали исходя из показаний всего одного человека.
– Одного человека!
– Показаний, вырванных пытками. – И я непроизвольно прибавил: – Это судебная практика Средневековья.
Она снова откинулась в койке и неуверенно произнесла:
– Но ведь Средние века… тогда хотели делать как лучше, правда? Бросали людей в воду… топили содомитов… в торфяных болотах. Что-то такое. И дуэли, племянник, дуэли.
Она не заговаривалась – насчет дуэлей (да и торфяных болот тоже). Рейхсфюрер СС на недолгое время снова ввел дуэли как способ решения вопросов чести. Однако немцы уже привыкли жить без чести – и без правосудия, свободы, истины и разума. После того как первый же нацистский вельможа (оскорбленный муж), получив пулю (от того, кто наставил ему рога), быстренько отдал Богу душу, дуэли запретили вновь… Тетушка вдруг вытаращила глаза и вскричала:
– Топор, Голо! Топор! – Затылок ее утонул в подушке. Прошла минута. – Все это делалось ради добра. Правда?
– Тише, тетенька. Тише, милая.
К следующему вечеру она ослабла еще пуще, зато голос ее окреп.
– Он мертв, Голо. Я это чувствую. Жена и мать умеют чувствовать это.
– Надеюсь, вы ошибаетесь, дорогая.
– Знаешь, папочка никогда не любил папочку. Я хочу сказать, мой отец не любил твоего дядю Мартина. Но я настояла на своем, племянник. Ах какое чудесное чувство юмора было у Мартина! Он так смешил меня. А ведь особенно смешливой я не была, даже в детстве. Совсем молоденькой я вечно спрашивала себя: зачем люди издают этот глупый шум? Да и позже мне трудно было понять, почему они находят что-то смешным. Но папочка, он меня смешил. Как мы с ним хохотали… Ох, расскажи мне что-нибудь, Голо. А я пока отдохну. Мне нравится слушать твой голос.
У меня была с собой наполненная граппой фляжка. Я глотнул из нее и сказал:
– Он смешил вас. И вы всегда смеялись, тетя, даже если он повторялся?
– Всегда. Всегда.
– Что же, дядя Мартин рассказал мне одну смешную историю. Жил когда-то такой человек, Дитер Крюгер. Не сочтите меня высокомерным, мой ангел, но это было давным-давно. Вы помните пожар Рейхстага?
– Конечно, помню. Папочка так разволновался… Продолжай, племянник, говори.
– Рейхстаг загорелся через три недели после того, как мы пришли к власти. Все думали, что это дело наших рук. Потому что нам его небо послало. – Я глотнул еще. – Но это были не мы. Это сделал голландский анархист. В январе тридцать четвертого его казнили на гильотине. Однако был и еще один человек по имени Дитер Крюгер. Вы не спите, тетя?
– Конечно, не сплю!
– И этот Дитер Крюгер, он был причастен к одному из предыдущих поджогов голландца – тот спалил принадлежавшую системе социального обеспечения контору в Нойкёльне. Поэтому заодно казнили и его. Для ровного счета. Крюгер был коммунистом и…
– И евреем?
– Нет. Это неважно, тетя. Важно, что он занимался политической философией, публиковал статьи и был рьяным коммунистом… Поэтому в ночь перед его казнью дядя Мартин и его друзья пришли в камеру смертников. Прихватив с собой несколько бутылок шампанского.
– А его зачем? Шампанское?
– Чтобы провозглашать тосты, тетя. Крюгер уже был сильно избит, как же иначе? Однако они заставили его встать, сорвали с него рубашку и сковали руки за спиной. А затем провели потешную церемонию награждения. Железным крестом с дубовыми листьями. Орденом Заслуг германского орла. Шевроном старого бойца. Et cetera. Прикололи их к его голой груди.
– Да?..
– Дядя Мартин и его приятели произнесли речи, тетенька. Они восхваляли Крюгера как отца фашистской автократии. Таким он и отправился на казнь. Украшенным орденами героем национал-социализма. Как по-вашему, это очень смешно?
– Что? Украсить его орденами? Нет!
– Мм. Ну хорошо.
– Он же Рейхстаг поджег!
К последней нашей встрече она постаралась собраться с силами.
– У нас есть чем гордиться, Голо. Подумай о том, чего он достиг, твой дядя Мартин. Я хочу сказать, лично.
Наступило молчание. И вполне понятное. А вправду – чего? Расширил применение смертной казни в лагерях. Осмотрительно уклонился от обсуждения темы космического льда. Очистил алфавит от семитских влияний. Не позволил Альберту Шпееру развернуться в полную силу. Атрибуты власти дядю Мартина не интересовали, только сама власть, которую он неуклонно использовал для достижения целей исключительно тривиальных…
– Вспомни, как он решил проблему мишлинге, – сказала она. – И евреев, женатых на германских женщинах.
– Да. В конечном счете мы просто оставили их в покое. Тех, кто состоял в смешанном браке. Большое достижение.
– Но зато он получил своих венгров, – она удовлетворенно забулькала, – всех до единого.
Ну, не совсем так. Уже в апреле 44-го, когда война была давно проиграна, города разрушены до основания, миллионы людей влачили полуголодное существование, бродили бездомные, одетые в опаленные лохмотья, Рейх тем не менее счел разумным снять войска с фронта и ввести их в Будапешт. И начались депортации. Видите ли, тетя, это как тот муж в Линце, который нанес жене сто тридцать семь ударов ножом. Второй удар служил оправданием первого. Третий – оправданием второго. Та к оно и продолжалось, пока у него силы не иссякли. Из венгерских евреев уцелели две сотни тысяч, тетенька, а около полумиллиона были депортированы и убиты в Кат-Зет II – «Акция Долля».
– Он всегда говорил, – продолжала Герда, – что это его величайшее достижение на мировой арене. Знаешь, величайший вклад в историю – как государственного деятеля.
– Да уж, тетя.
– Теперь скажи, племянник. Чем ты собираешься заняться, любовь моя?
– Полагаю, что в конце концов вернусь к профессии юриста. Хоть и не уверен. Может быть, останусь переводчиком. Мой английский становится вполне достойным. Я совершенствую его by hook or by crook[110].
– Что? Говорят, это такой уродливый язык. И знаешь, Голо, тебе не следует работать на американцев.
– Знаю, дорогая, но все же работаю.
На OMGUS, американское Управление военного правительства, для достижения «пяти Д»: денацификации, демилитаризации, деиндустриализации, декартелизации и демократизации. Я сказал:
– Я пытаюсь кое-кого разыскать, тетя. Однако беда в том, что я не знаю ее девичьей фамилии. Не догадался спросить.
– Голито… Ну почему бы тебе не найти хорошую одинокую женщину?
– Потому что я уже нашел хорошую замужнюю.
– У тебя глаза исстрадавшиеся.
– Так я и страдаю. И считаю себя вправе страдать из-за этого.
– Ах, Голито, бедный. Кто ее муж?
– Они разошлись, она больше не носит фамилию мужа. Его сейчас судит МВТ[111].
– Эти свиньи. Еврейское правосудие. Он был хорошим нацистом?
– Одним из лучших… Как бы там ни было, я все еще не сдвинулся с мертвой точки. Справки наводить негде, ничего не осталось. – Под этим я разумел, что каждая папка, каждый скоросшиватель, каждая картотечная карточка, каждый клочок бумаги, связанный с Третьим Рейхом, были либо уничтожены перед капитуляцией, либо захвачены и конфискованы после нее. – Негде.
– А ты дай объявление в газеты, Голито. Все так делают.
– Уже пробовал. И не раз. Одна мысль приводит меня в уныние. Почему она сама меня не нашла? Это было бы не так уж и трудно.
– Возможно, она пытается, племянник. Или другое – она могла и погибнуть. В те дни гибло столько людей. Да ведь это всегда так бывает, верно? После войны. Никому не известно, где кто.
Я сидел у ее койки, держа на колене фляжку и думая.
– Найти меня было бы не так уж и трудно. – Я медленно встал. – Как это ни грустно, мне пора в дорогу, дорогая. Пора покинуть вас, тетушка. Тетушка?
Однако Герда уже спала, беспробудно.
– Благослови тебя Бог, мой ангел, – сказал я.
Наклонившись, я коснулся губами ее воскового лба, а потом направился к тем, кто ждал меня в грузовике.
* * *
Страдавшая от рака матки Герда умерла десять дней спустя, 26 апреля 1946-го. Ей было тридцать семь лет. В том же году умер и бедный Фолькер, вечно болевший и едва начавший ходить. Ему было три года.
Уже довольно долгое время я тоже страдал от своего рода недуга – от неспособности различить красоту там, где не различал ума.
Однако Герду я видел глазами любви, и она сохранила красоту даже на смертном одре. Глупенькую красоту Герды Борман.
