Что же будет? С почти стопроцентной вероятностью — ничего. Интернетное сообщество растворится в человечестве, или, точнее, наоборот — человечество плавно вольется в Интернет, и никакого особого интернетного люда не будет, а все понемножку будут жить то в простой реальности, то в виртуальной. А раз так, то и специального слова не понадобится.
Таким образом, роман “Паутина” — всего лишь маленький осколок большой паутины, и, значит, его лексика — это уже не бластеры и скорчеры и даже не интели и сталкеры из романов Стругацких. Такое письмо можно было бы назвать “эффектом хонтуя” — по первому абзацу романа “Сердце Пармы”. Этот эффект получил чрезвычайное распространение в сегодняшней литературе. Здесь надо упомянуть и молодежную прозу, частично написанную на молодежном сленге, и детективные или бандитские романы с активным использованием блатного арго. В свое время Э. Бёрджес в “Заводном апельсине” использовал придуманный им молодежный жаргон с большим количеством славянских корней, что произвело сильный эффект на читателя. Чаще, правда, мы сталкиваемся не с реальным расширением лексики, а с единичными употреблениями, которые скорее демонстрируют, что автор в принципе знает этот вариант русского языка и может на нем разговаривать. Так, в текстах И. Денежкиной, одного из самых известных представителей молодежной прозы, я обнаружил лишь несколько слов типа “децл”, но никак не особый молодежный язык.
Дефекты сладостного стиля
Приведу все-таки еще один пример сознательного расширения русского языка. Роман Василия Аксенова “Новый сладостный стиль” (опубликован в 1997 году) снабжен комментарием, занимающим десять страниц. В основном это толкование особых “англо-русских” словечек, встречающихся как в речи героев, так и в авторской речи. Например, в основном тексте В. Аксенов пишет: “Однажды пришел старый кореш, актер „Современника” Игорь Юрин, который три года назад „дефектнул” из Совдепа и в Париже женился на марокканке…”, а в комментарии уточняет: “… дефектнул … (от английского to defect — нарушил долг, дезертировал)”. Приведу еще несколько примеров без комментария (то есть без объяснения значения) и полагаю, что для тех, кто не знает английского, они покажутся по меньшей мере странными:
“Временами ошеломлял громогласный пейджинг”;
“— Шатапчик, мама! — пресек ее муж. — Дома только по-русски!..”;
“Ясность вносило только ядро солнца, висевшее над грядой в мутном вареве городской поллюции, имея в виду только американский, никоим образом не русский смысл этого слова”;
“Где тут мой кьюти дики-прики? Дай-ка я его накрою своей вэджи-мэджи!”.
Можно предположить, что лишь отчасти этот роман написан на брайтонском диалекте русского языка, а в большей степени автор увлечен своей собственной языковой игрой. В пользу этого предположения говорят два последних примера, где Аксенов играет на столкновении двух языков. При этом кажется практически невероятным, что найдется какой-нибудь русский (включая и самого автора), который действительно, говоря по-русски, использует слово поллюция в “американском смысле”. Причина очень проста: этому мешает как раз русский смысл. Точно так же употреблению пейджинга в данном значении помешает уже заимствованный из английского пейджер, а дефектнуть — слово дефект в русском языке. Особенно нелепы для коренного русского уха, вдоволь наслушавшегося рекламы типа “Сникерсни!”, “сникерсы на каучуке” (с комментарием: “от англ. sneackers — спортивные туфли, кроссовки”).
Таким образом, можно говорить о не слишком удачной языковой игре, но сути дела это не меняет. “Эффект хонтуя” имеет место и в этом романе. Ведь в языке русских эмигрантов, в отличие от русского литературного, существуют и шатапчики, и трехбедренные квартиры, возможно, даже и сникерсы на каучуке, и уж точно мазерфакеры и мессиджи . Последним, впрочем, уже удалось пересечь океан.
Писатели и их читатели
Зачем писатели расширяют, раздвигают язык? Имеют ли они при этом в виду сузить собственную аудиторию, поскольку лишь ограниченное количество читателей владеет расширенным вариантом русского языка? На мой взгляд, очевидно, что язык в соответствии со своими основными функциями выступает как инструмент строительства нового мира. Расширение лексики языка дает возможность создания периферийных миров (центральный мир в принципе обслуживается основной лексикой), а затем и погружения в них. Кстати, и неудачные языковые эксперименты порой производят определенный эффект. Так, даже сникерсы на каучуке создают некоторую реальность, правда в большой степени мультипликационную. Ответ на второй вопрос так- же более или менее ясен. Едва ли писатели хотят сужения своей аудитории. Даже произведения, изначально написанные для узкого круга на особом птичьем языке, часто находят читателя за пределами этого круга. Из приведенных примеров это только в некотором смысле касается “Паутины”, созданной в Интернете и существовавшей исключительно в нем несколько лет. Тем не менее и в тексте “Паутины” ощущается претензия на ббольшую значимость, что и подтверждается “бумажной” публикацией. Итак, то ли авторы рассчитывают на неленивого читателя, то ли считают, что и ленивый осилит их текст. И здесь мы переходим к гораздо более любопытному моменту — читательской стратегии, во многом объясняющей распространение “эффекта хонтуя” именно в наше время.
У автора нет надежды, что используемые им слова войдут в литературный язык, у читателя нет надежды полностью понять читаемый текст. Я так привязался к этому хонтую по одной простой причине. Я, повторю, прочел “Сердце Пармы” с удовольствием, но я так и не знаю, кто такой хонтуй (вот значение слов хумляльт и ламия я, кажется, усвоил, но они фактически объясняются автором и играют в романе значительно более важную роль). То ли из текста это никак не вытекает, то ли я пропустил это мимо ушей и глаз, но слово осталось для меня загадкой, как, впрочем, и многие из непонятных слов. При этом я, читатель достаточно ленивый, полагаю, что я понял роман и что я как-то ориентируюсь в его мире. Здесь, видимо, и кроется объяснение.
Стратегия читателя таких романов — это в действительности наша сегодняшняя стратегия понимания русского языка и мира, в котором мы живем. И мир, и язык изменяются настолько быстро, что мы в принципе не можем понять все. Постоянное расширение границ языка и мира приучает нас к тому, что можно назвать “неполным пониманием”.
Когда Земфира поет: “Меньше всего нужны мне твои камбэки”, я, зная английский язык, только с третьего раза (come back) понимаю, чего ей не нужно. Слушая песню, я либо пойму это слово, либо пропущу его и буду слушать дальше. Чем камбэки отличаются от бэкапить? Да ничем. Точно так же я читаю газету, точно так же воспринимаю речь своих детей (сначала начинаю смутно понимать слово фича и лишь потом догадываюсь, что оно восходит к английскому feature).
Ленивый читатель никуда не исчез. Он просто приспособился (в отличие от спел-чекера) читать такие тексты, жизнь заставила. И здесь, конечно, было бы уместно побрюзжать по поводу такой жизни и таких текстов. Вместо этого скажу только, что такая лингвистическая стратегия (в частности, читательская) — по-видимому, единственный путь приспособиться и хоть что-то понять в стремительно меняющемся мире. Осознать, так сказать, эффект хонтуя.
1 Я ни в коей мере не говорю о языке поэтов, что является совершенно отдельной темой
2 В Интернете, впрочем, фигурировала Мэри Шелли, а Мерси, по-видимому, — результат ее скрещивания с мужем оной Перси Биши, но чего не происходит при выходе из виртуального пространства.
3 Малопонятное для носителя литературного русского языка высказывание, по-видимому, является обыгрыванием анекдота о “новом русском”, который пришел к старому еврею и сказал: “Папа, дай денег”; в роли старого еврея выступает принц Датский со товарищи.
4 На всякий случай отмечу, что слова “память” и “мать” (материнская плата) имеют особые “программистские” значения.
Тайны Леонида Юзефовича
