– Ну и что думаешь? – спросил я Володьку, когда Горадзе, пожелав нам доброй ночи, удалился.
В комнате было темно: только огромные мохнатые звезды заглядывали в распахнутое окно, да огонек папиросы чуть освещал Володькино лицо, когда он затягивался.
– Так себе обстановочка, – сказал Вейхштейн.
– Угу.
– Особенно мне известие про бывшего начальника не понравилось, этого, как его…
– Коробова.
– Ну. Если уж начальство начинает сбегать…
– Остальные-то, вроде, сбегать не собираются.
– А ты что, людей насквозь видишь? Про то, что этот Коробов собирался лыжи навострить, тоже вряд ли кто догадывался, пока он не сбежал.
С этим спорить было трудно.
– В общем, осмотреться тут надо хорошенько, в ситуацию вникнуть, – сказал я. – А уж потом…
– …действовать по обстановке. И думать, как нам отсюда выбираться, – закончил Вейхштейн. – Согласен.
Он выбросил за окно окурок, прочертивший во тьме оранжевый след, и захлопнул раму с сеткой.
– Давай спать. А то чую, подъем у них тут вовсе не в полдень…
Несмотря на все треволнения минувшего дня, заснул я на удивление быстро.
Владимир Вейхштейн,
10-12 декабря 1942 г.
В жизни у меня было уже немало крутых перемен. Тридцать седьмой год, когда пришлось срываться с насиженного места и уезжать в далекий Томск, не зная, чем все кончится. Потом война, перевернувшая привычный уклад у всего советского народа. Поступление на службу в НКВД и прием в партию тоже было для меня событием не рядовым. Ну и, наконец, эта необыкновенная операция, путешествие в жутком стальном гробу за два океана.
Теперь все осталось позади, словно смытое водой. Я в Африке – все равно, что на другой планете. Все связи с Родиной оборваны и ясно, что вернуться туда мы теперь не сможем. Какие остались перспективы? Прозябание на чужбине? Жить, дожидаясь, когда кончится война и за нами все-таки придет пароход? Однако здесь, в Анголе, под ее выцветшим небом и в окружении чужеродной природы трудно быть оптимистом. Когда мы покидали СССР, враг стоял на Волге, у Сталинграда, прорвался на Кавказ. Вести с фронта доходили скудные и предположить можно было что угодно. "Микоян" никаких новостей не доставил, а каково положение теперь, через два с лишним месяца? Может быть, как год назад, зимой немцы дали слабину и наши смогли обратить их в бегство? Или же сил больше не было, Сталинград и Кавказ сдали и немцы рвутся к Уралу? Обо всем этом можно было только гадать.
Впрочем, сначала-то мне ни о чем вообще не думалось. Когда на берегу, во время атаки самолета у меня потемнело в глазах, я думал, что теряю сознание. Видно все сложилось к одному: жара, испуг, даже то, что я кувырнулся вниз головой. Сознание вывалилось в какую-то мутную ночь, где нет ни звуков, ни света, ничего. Но чуть позже я стал медленно приходить в себя. Снова услышал плеск волн, крики разбушевавшегося Вершинина и затихающий рев мотора самолета.
Вот только открывать глаза я не стал. Словно бы верил, что если их не открывать, все беды останутся далекими и уйдут. Ты ничего не видишь – значит, ничего нет. К тому же, я боялся, что если сейчас попытаюсь встать, тут же упаду в истерике и зальюсь слезами. Эх, уж лучше бы этот самолет попал в меня, чтобы не мучиться…
Я лежал, зарывшись в песок и не в силах пошевелиться. Подошел Сашка, подхватил подмышки и потащил от воды прочь, к скалам – я изображал потерявшего сознание. Слышно было, как заговорил Данилов, как они, кряхтя, таскают тяжеленные ящики куда-то в укрытие – я позорно лежал в теньке и только мелко дрожал. Даже когда Вершинин подошел и залез ко мне в карман, и тогда мне не хватило сил "очнуться". Впрочем, бесконечно это продолжаться не могло, и стоило Сашке приблизиться во второй раз, я наконец открыл глаза.
Странно, должно быть, мы выглядели со стороны. Это была первая нормальная мысль, пришедшая мне в голову после гибели подлодки. Я даже чуть-чуть ухмыльнулся, представляя себе трех грязных, заросших неопрятными бородками оборванцев, которые сидя на корточках жадно жрут рыбу на пустом песчаном пляже. Вслух, правда, про это говорить не стал, так как никакого желания разговаривать не было, совершенно.
Напряжение во мне спало, но ненамного. Каждое мгновение, каждый миг я помнил о том, что с нами случилось, что мы остались втроем против враждебной чужой страны и помощи ждать неоткуда. Попытаться бы найти надежду на хороший исход, но как? Казалось, что вот-вот из-за скал выскочат машины с вооруженными людьми, нас схватят и будут пытать. Кто такие, что за лодка, зачем пришла? Я с ужасом понимал, что пыток не выдержку. Позор несовершенного еще преступления жег меня уже теперь. Может, пока не поздно, зайти в море и нырнуть поглубже, чтобы паникующее тело уже не смогло вырваться на поверхность? Нет, на такое я тоже не способен. Эх, гнилая вы деревяшка, Владимир Давидович!
Так, дожидаясь появления врагов, я и шел по саванне вслед за Вершининым и Даниловым. Горячий автомат жег руки; папиросы катастрофически подходили к концу. В папиросе было единственное спасение от страха, поэтому я курил их с ужасающей скоростью.
К счастью, ничего так и не произошло до самого вечера, а потом приключения с панголином и летучими мышами слегка расслабили меня. Получилось даже уснуть. Очень трудно было вставать сторожить в свою смену. Вот, забыл, не ее ли моряки "собакой" называют, потому что спать очень хочется? Кое-как, докурив предпоследнюю пачку папирос, я достоял свое и разбудил Вершинина.
Вообще-то мне казалось, что он из нас самый твердый человек. Данилов был шокирован гибелью товарищей-подводников больше других, я просто струсил, а вот Сашка вроде быстро пришел в себя и шагал по саванне, как будто даже почти беззаботно. Словно он в очередной экспедиции где-то в родных советских Каракумах, скажем. Много разговаривал, имел хороший аппетит… А тут утром взял да и заснул посреди вахты.
Пробуждение для всех нас троих вышло очень нехорошим. Только-только я успел успокоиться немного, как пожалуйста, черные предчувствия начали оправдываться. Сначала я даже не понял, что седой, дочерна загорелый человек в форме без знаков различия, неопределенного покроя, говорит по-русски. Некоторое время я опять дрожал, прижавшись затылком к стволу баобаба и напружинившись всем телом. Верх позора – разрыдаться, а то еще обделаться от страха. Сдержаться мне стоило немалых усилий. Только после этого пришла способность мало-мальски соображать. Вершинин и Данилов что-то отвечали на вопросы седого, я же их не слушал и пытался сформулировать приказ этим странным людям. Черт побери, ведь я прислан сюда, чтобы командовать охраной прииска; эти люди, несомненно, оттуда, больше неоткуда взяться здесь человеку с военной выправкой, явно русскому. Однако горло подвело: сжалось, заклинило и не желало выдавать ни звука. Хорошо еще, что Сашка нашелся и выпалил в ответ на резко заданный вопрос незнакомца:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
