— Повеселиться можно, а вот до конца еще далеко. Работы много, — ответил Вест. — Везде развалины, мины, порт утыкан затонувшими кораблями. Надо все это...
— Ясно, — прервал его Янек, — но главное, что мы нашли друг друга.
— Мой старик тоже написал. — Густлик вытащил из кармана письмо и похлопал по нему ладонью. — Мать просит его поздравить весь экипаж.
— Весь экипаж... А если он не весь? — Григорий сломал и бросил назад, через плечо, ветку, которую крутил в руках. — Никто нам не скажет, какая будет завтра погода.
Все загрустили. Но тут Шарик навострил уши, предостерегающе проворчал. По бездорожью, шелестя сухими стеблями прошлогодних сорняков, подходила к ним худая, не старая еще женщина в черном платье.
— Извините, сын у меня пропал. Маречек, шестилетний. Может, Панове видели?
— Никто здесь до вас не проходил, — помолчав немного, ответил Янек.
— Извините, я тогда пойду. Год тому назад пропал, вышел на улицу и не вернулся. Маречек, шестилетний, — уходя, причитала она.
С минуту они смотрели ей вслед.
— Мне пора. — Маруся встала. — Перед дежурством надо переодеться в старую форму.
— И перед вечером стоит подольше поспать, — добавила Лидка.
— Не скоро еще после этой войны станет людям весело, — сказал отец Янека, когда они уже шли назад.
— И все-таки Густлик прав, когда говорит, что конец работе, — энергично вмешался Григорий, — потому что конец действительно близок. Я один на свете как перст, ни одна девушка меня не любит, а я все время думаю о том, как хорошо будет после войны.
Они шли напрямик целиной в ту сторону, где у побережья оставили шлюпку после переправы через Мотлаву.
— Найдешь такую, которая полюбит. — Густлик обнял грузина за плечи. — Завезу тебя под Студзянки, к Черешняку, и просватаю.
— В деревню не хочу.
— А хочешь девушку из Варшавы? Вихура это устроит, скажу ему, как вернется.
— А где Вихура? — заинтересовался Григорий.
— На барже поплыл за мукой, но к завтрашнему вечеру, к празднику, должен вернуться, — объяснил Янек.
Вихура не сумел вернуться к вечеру, а бал начался ровно с заходом солнца. Не танцы, а настоящий бал. Солдатский бал в освобожденном Гданьске.
Огромный зал на первом этаже старого мещанского дома едва мог вместить гостей. На стенах его еще лежала печать недавних боев: пятна сажи, косой след очереди, потрескавшаяся штукатурка, и все-таки везде царили чистота, строгость, порядок. То, что нельзя было убрать, закрыли военными плакатами: был там зеленый солдат поручника Володзимежа Закшевского, призывающий: «На Берлин!», смешные гитлеры Кукрыниксов, бьющий в колокол седой крестьянин Николая Жукова с надписью: «Братья славяне!» Где не хватало плакатов, повесили куски артиллерийских маскировочных сетей, растянутые плащ-палат-ки, украшенные ветками орешника и цветущего терновника, а также лозунги, торопливо написанные на полотне: «Гданьск -- польский на века!», «Вперед, на Берлин!», «Рвись до танца, как до германца!», и еще что-то про Гитлера, а что именно — трудно было разобрать, потому что капеллан бригады, противник богохульства, приказал прикрыть этот лозунг зеленью.
Почти посредине бального зала находился лаз, ведущий в подвалы, это был след от снаряда. Его ограждали саперские козлы с табличками: «Осторожно, дыра!» и «Внимание, не провались!». Время от времени над полом из лаза показывалась голова солдата, который поднимался по приставной лестнице и подавал танцующим бутылки с пивом.
Играл не бригадный оркестр, который умел исполнять только марши, а собранный в экстренном порядке польско-советский ансамбль, игравший на инструментах, которые оказались под рукой, — гармонь, гитара, сигнальная труба, рояль со столбиком из кирпича вместо ножки и с простреленной крышкой и, конечно, бубен. Над возвышением для оркестра виднелся разбитый барельеф гитлеровского орла, саперы долго сбивали его прикладами, но так и не успели закончить эту работу к началу бала.
— Все танцуют!
Танцевали польские и советские радистки и телефонистки, санитарки в празднично отглаженных гимнастерках. У одних на ногах вычищенные до ярчайшего блеска сапоги, у других — неизвестно где раздобытые туфли, но у каждой что-нибудь необычное во внешнем облике, что-ни-будь милое и женственное: брошка, красивый воротничок, платочек в руке, весенний цветок в волосах. Были здесь и девушки — местные жительницы, и те, кого привезли сюда на работу, когда Гданьск был еще немецким. У всех у них бело-красные повязки и ленточки на груди. Среди мужчин выделялось несколько человек, одетых в гражданское и тоже с повязками на руках и ленточками в петлице пиджаков.
Люди танцевали, а недалеко от оркестра стоял командир бригады и смотрел на них с улыбкой. Прошло, может быть, с четверть часа после начала бала, когда к нему протиснулся отец Янека с большим свертком под мышкой.
— Привет, Вест! — Генерал протянул ему руку. — Куда ты пропал со вчерашнего дня?
— Тральщики открыли выход из порта и очистили краешек залива, вот я и кликнул пару знакомых рыбаков, запустили мы катера и...
— Есть рыба?
— Немного, но есть, гражданин комендант города.
— Оставь меня в покое с этим комендантом. Меня зовут Ян.
— Станислав.
Оба одновременно подумали, как же это глупо, что до сих пор они не называли друг друга по имени, и громко расцеловались в обе щеки. Увидев это, Густлик, танцевавший с Лидкой танго «Золотистые хризантемы», закричал вниз:
— Пиво для командира, живо!
Он подхватил на лету бутылки и передал их, не переставая напевать:
«...В хрустальной вазе стоят на фортепиано...»
Командир и Вест зацепили один бутылочный колпачок за другой, сорвали их, чокнулись горлышками бутылок и отпили по два глотка.
— Вчера утром я послал людей за мукой. С минуты на минуту баржа должна вернуться, и тогда пустим пекарню.
— Я бы сгодился месить тесто. — Густлик прервал пение и показал свою мощную лапу, а потом, продолжая
танцевать, тихо сказал Лидке: — Только мы здесь не останемся. Генерал пусть остается комендантом, а «Рыжий» — на фронт.
— Можешь месить! — крикнул Густлику в ответ командир и сказал, обращаясь к Весту: — Только я пробуду здесь самое большее несколько дней — и на фронт, в штаб армии. Янека надо бы побыстрее демобилизовать, послать в школу. — И он показал на парня, танцевавшего в это время с Марусей.
— Это было бы лучше всего, но...
Янек только теперь заметил отца, и они с Марусей подбежали к нему, разрумянившиеся, радостные.
— Здравствуй, папа! — И тут же Янек встал по стойке «смирно»: — Гражданин генерал, прошу разрешения обратиться к поручнику Косу.
— Военная шкура — вторая натура, — рассмеялся командир. — Вот уволю тебя на гражданку, пошлю в школу, и тебе не нужно будет просить никакого разрешения.
— За что же это? — сразу погрустнел Янек.
— Как это за что?
— На гражданку за что? Мы же всем экипажем подавали рапорт.
— Новые танки с восьмидесятипятимиллиметровыми орудиями пошли на фронт, а остальная бригада остается здесь в качестве гарнизона.
— У «Рыжего» новый мотор, гражданин генерал. — Голос юноши стал хриплым. — Пока война не окончена, никто не имеет права...
— Не тебе меня учить. А пока до конца вечера приказываю танцевать.
— В таком случае я приглашаю вас. — Маруся сделала реверанс, отбросив назад с плеча толстую каштановую косу.
Оба Коса с улыбкой посмотрели на новую пару — гибкую тростинку и могучий дуб, не поддающийся бурям. Солдаты расступались, давая в круге место командиру.
— Я спешил, чтобы на праздник успеть, вот сапоги принес, — сказал отец, разворачивая сверток.
— Мне? — удивился и обрадовался Янек, увидев шевровые офицерские сапоги с высокими, до щиколотки, задниками.
— Мои довоенные. Почти не ношенные.
— Небось велики будут.
Он снял свой сапог, примерил один отцовский и... еле натянул его. Попробовал другой, потопал.
— Не велики? — улыбнулся отец.
— В самый раз. Спасибо, папа.
— Видишь, ноги у тебя за это время немного выросли.
Янек выдвинулся вперед, чтобы его видели, помахал
Густлику, но тот ничего не заметил, потому что, склонившись над Лидкой, шептал ей что-то на ухо.
Девушка, кивнув головой, подошла к группе, где стоял советский генерал, и пригласила его на танец. Стоявшие поблизости захлопали в ладоши, а Янек обратился к отцу, продолжая разговор, начатый до этого генералом:
— Папа, о какой школе речь? Я бы хотел, конечно, быть вместе с тобой, но пока война не закончена, пока Польша...
— Я тебя удерживать не буду. Даже если бы и стал, все равно ты имеешь право не послушаться меня.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Янек сделал движение, как будто хотел броситься отцу на шею, но поручник выпрямился и только протянул сыну руку. Они стиснули друг другу ладони — два солдата, два взрослых человека, мужчины. Может быть, и поцеловались бы, но Вест увидел Саакашвили.
