— Гжесь!
Григорий сидел у стены, а на соседнем стуле — Шарик, тоже грустный. Григорий, обрадованный, что кто-то прервал его задумчивое одиночество, быстро подошел.
— Хорошо, что вы приехали, потому что Янек... Ну и сапоги! — с восхищением всплеснул он руками.
— У меня подарок и для тебя, — прервал его поручник. — Офицерский ремень.
Григорий двумя руками взял ленту коричневой кожи, вышитую золотистой ниткой, осмотрел, прижал к груди и заговорил по-грузински, по-русски, по-польски:
— Мадлобт, спасибо, дзенькуе! — Снял старый ремень, надел новый, затянулся и стал тонкий в талии, как оса. — А это что? — показал он на латунные полукруглые зажимы.
— Это для сабли.
— Для сабли, — мечтательно повторил Григорий и, достав из несуществующих ножен невидимый клинок, сделал рукой в воздухе несколько движений, размашистых ударов, последний из которых пришелся почти по носу Вихуре, который подошел с двумя красивыми блондинками, похожими как две капли воды одна на другую.
— Ты с ума сошел, грузин? — спросил шофер и начал представлять девушкам своих товарищей: — Поручник Вест, отец Янека... Янек, командир танка... А этот, что махал рукой, — механик Григорий, или Гжесь... Товарищи, позвольте представить: сестры Боровинки, Ханна и Анна.
— Очень приятно с вами познакомиться, — улыбнулся Вест и спросил: — Привезли муку, Вихура?
— Привез, пан поручник, целую баржу, но едва успел с этого корабля на этот бал.
— Совершенно одинаковые... — прошептал пораженный Саакашвили, хватая капрала за рукав. — Обе красивые и совершенно одинаковые...
— Близнецы, потому и одинаковые, — объяснил шофер и тут же стал продолжать свой рассказ: — Едва успел, пан поручник, потому что два диверсанта оказались на барже и украли велосипеды...
— Густлик Елень, — представился девушкам подошедший силезец и подмигнул Вихуре. — Ух, и фантазия у тебя! Что это за диверсанты?
— Одеты были в гражданское. Один потерял шляпу, когда удирал.
— Диверсант потерял шляпу! — не унимался Елень. — Такой болтовней ты не обманул бы даже моей тетки Херменегильды, которая верит всем сказкам.
— ...Мина по курсу, но я ее отпихнул, схватил автомат и... — Сморщив курносый нос, он показал, как целился. — Трррах!
— Ой! — негромко вскрикнули девушки-близнецы.
— Прошу прощения, мы все о делах военных, а тут музыка играет. Вы позволите, пани Анна, — поклонился Вихура и слегка подтолкнул Григория, чтобы тот тоже действовал.
Саакашвили пригладил усы на смуглом, потемневшем от волнения лице и наклонил голову, но в то мгновение, когда он уже протянул руки, чтобы обнять партнершу, музыка умолкла.
— Люди!
Подиум оркестра служил трибуной крестьянину из Вейхерова, который несколько дней назад принес экипажу еду к покалеченному «Рыжему». Некоторое время он стоял с поднятой рукой, ждал, пока зал утихнет, а потом громко заговорил:
— За те танки, что полегли на наших полях, мы купим солдатам хотя бы один новый. От Гданьска и Гдыни, от Вейхерова, от кашубов. Дарим, сколько можем!
Он бросил два банкнота на большой поднос, его примеру последовали другие. Одна из женщин сняла перстень, кто-то положил обручальное кольцо. Быстро росла груда злотых, попадались и рубли советских солдат.
— Мне, — говорил Григорий, ожидая танца, — мне так не везет, пани...
— Анна, — подсказала девушка.
— Внимание! — крикнул кто-то со стороны оркестра. — Белый вальс, приглашают дамы.
В зале произошло легкое замешательство. Густлик стал на пути Маруси, но она со смехом оттолкнула его.
— С тобой следующий, — обещала она и пригласила Веста.
Сестры-близнецы быстренько обменялись Вихурой и Саакашвили, и молодые люди могли из этого заключить, что оба они не были совершенно безразличны девушкам. Пары закружились по залу.
— Потанцуешь со мной? — спросила Лидка Янека, дотронувшись до его носа цветком калужницы.
— Конечно. Посмотри, от отца получил, — похвастался он сапогами.
— А помнишь шарф, который я тебе прислала в госпиталь? В знак примирения... После того как вернула тебе рукавицы. — Она откинула слегка голову назад и из-под падающей на лоб пушистой челки кокетливо смотрела ему в глаза. -- Я знаю, ты меня любил, и рукавицы могли быть вроде обручального колечка...
— Могу дать тебе эти рукавицы. Они у меня еще сохранились.
— Вместо колечка? — Она тесней прижалась к нему.
Минуту они кружились молча, и зал кружился вместе с ними.
— Нет, — серьезно ответил Янек. — Просто так. Не сердись...
— Я не сержусь. Ты пойми: она сразу после войны уедет. И что тогда?
Он не ответил. Танцевал, глядя в зал поверх головы Лидки, как будто искал кого-то и не мог найти.
Оба генерала наблюдали за танцующими.
— А нас, стариков, не приглашают.
— Такая уж наша судьба, — ответил командир бригады и добавил: — Кажется, пора?
— Пора.
Они подошли к оркестру, поднялись на возвышение, и оркестр в тот же миг замолчал. Трубач заиграл сигнал: «Внимание, слушай мой приказ». Все повернулись лицом к генералам. Один только Густлик быстро прошмыгнул к двери и выскочил на улицу.
— Солдаты, — начал командир бригады, — в результате взаимодействия наших частей, неоднократно проверенного на поле боя, мы решили сегодня отдать общий приказ международного значения...
Дальнейших слов Елень не слышал, потому что во весь дух бежал к немецкому орудию, брошенному в развалинах, но совершенно исправному. Он зарядил орудие подготовленным заранее снарядом и захлопнул замок. И только размотав длинный спусковой шнур и вернувшись под окно бального зала, он с облегчением вздохнул и вытер пот со лба; генерал не только не кончил, а читал еще только пункт первый:
— Присваиваем звание сержанта санитарке Марусе-Огоньку и командиру танка Яну Косу.
Оба названных вышли вперед.
— Есть!
— Естем!
Для них двоих это повышение было неожиданностью. Остальные друзья знали о нем заранее, и Черноусов тут же сменил погоны Марусе на новые, с широкой красной полосой на темной зелени, а Саакашвили молниеносно приметал на погоны Янеку серебряный галун и римскую пятерку.
После аплодисментов и дружеских приветствий генерал стал читать дальше:
— Пункт второй: объявляем о помолвке двух вышеназванных сержантов союзных армии.
— Да здравствуют молодожены! — закричали поляки.
— Ура-а-а! — раскатисто вторили им русские, украинцы, белорусы и кто там еще был.
И как раз в этот момент стоящий под окном Густлик потянул за шнур. В развалинах сверкнуло пламя, и так мощно грохнуло, что со звоном треснули последние стекла, посыпалась штукатурка и слетела со стены гитлеровская ворона над оркестром, обнаружился старый высеченный из камня крест на Гданьском гербе и крыло польского орла.
Музыканты, которым немало всякого случалось видеть на фронте, и глазом не моргнули. Барабан начал отбивать ритм, гармонь и труба запели прерванную мелодию. Опять закружились пары...
— Он меня уже не любит, — жаловалась Лидка, кладя свою голову на плечо грузину. — Единственная надежда, что, когда кончится война, она должна будет уехать.
— У меня ситуация еще труднее, — объяснял Саакашвили. — Мне понравилась Анна, а я объяснился в любви Ханне. Ну как мне теперь быть?
Янек и Маруся молча танцевали вальс и не могли наглядеться друг на друга. Остальной мир кружился вокруг них: зеленые пятна гимнастерок, красные пятна флагов, просветленные лица людей. Они не заметили, как в какой-то момент офицер, в фуражке по-походному, подошел к советскому генералу, отрапортовал и вручил конверт. Они не видели, как генерал сломал печать и, взглянув на текст, попрощался с командиром бригады и вышел. Они не заметили, что по залу из уст в уста передается приказ, чтобы советские солдаты извинились перед девушками, пожали руки танкистам и удалились.
Паркет был уже свободным, когда старшина Черноусов подошел к помолвленной паре и хлопнул Янека по плечу.
— Что, партнершу сменить хочешь? — весело спросил Кос.
— Нет. Мы уходим. На берлинское направление. Прощайтесь.
Молодые окаменели. Охотнее всего они обнялись бы и ласково прижались друг к другу, но между ними уже стояла война, поэтому только тень промелькнула на их лицах и побелели ладони в коротком пожатии, погасли глаза.
— Ян, я каждый день...
— Огонек...
В углу зала Ханя и Аня украшали Григория и Густлика голубыми ленточками, к ним подошел запыхавшийся Вихура, в руках у него была старая, изношенная шляпа.
— Вот смотрите. Не хотели верить, а вот вам доказательство.
— Утихомирься, — прервал его силезец. — Русские на фронт уходят, и Маруся с ними.
Он смотрел ей вслед, пока она не исчезла в темноте, и только потом взял в руки военную добычу капрала, внимательно осмотрел и заявил:
