что на ополченца, «подавшего заявление о вступлении добровольцем», но затем выехавшего в эвакуацию со своим предприятием, подавалось заявление в органы внутренних дел[826].
Возможно, в первые дни формирования ополчения существовала неписаная процедура отзыва своей подписи добровольцем. Такие случаи нередко отмечались в Ленинграде. По крайней мере, есть свидетельство того, как в Ленинграде один ополченец подал заявление об исключении его из числа добровольцев. Правда, через час он явился «с просьбой изорвать его заявление», так как ему «стало стыдно»[827]. Также в Ленинграде (Петроградский район) в первые дни формирования ополчения (4 июля) несколько человек, уже размещенные казарменным порядком, явились к заместителю командира полка «с нехорошим настроением» и просили «отпустить их обратно на завод». Пять человек в итоге действительно откомандировали из расположения части[828]. Аналогичный случай 5 июля отмечен в частях дивизии Фрунзенского района Ленинграда, где к командиру роты явилось около десяти человек «с требованием освободить их из армии, мотивируя [тем], что их обманули, сказав, что они будут нести лишь охрану»[829] (имеется в виду неверное информирование о целях ополчения). Двоих бойцов командир освободил[830]. Наконец, из дивизии народного ополчения Октябрьского района Ленинграда 9 июля сообщали, как один член партии, «имея звание старшего политрука, отказался от политработы и просил использовать его на хозяйственной работе. Командование удовлетворило его просьбу. Через два дня он вообще отказался от участия в народном ополчении»[831].
И в ленинградском, и в московском ополчении в первые же недели войны были отчислены и возвращены домой многие тысячи человек. Этому были веские основания: медицинского осмотра при формировании ополчения, как правило, не проводилось. Если учесть, что значительная часть ополченцев являлись возрастными людьми, то очевидно, что проблемы со здоровьем рано или поздно проявлялись в походной жизни.
Однако командование отчисляло негодных для военной службы ополченцев неохотно, дожидаясь их замены мобилизованными бойцами. Инициатива отчисления могла исходить от командования, от предприятия или наркомата, запрашивавшего возврат того или иного ценного работника, и, наконец, от самого ополченца или бойца истребительного батальона. В первые дни формирования ополченческих дивизий командование и военкоматы получали большое количество ходатайств, прежде всего от руководства наркоматов, просивших вернуть на рабочее место незаменимых работников. Многие такие просьбы удовлетворялись, и ополченец, даже против его воли, как правило, возвращался к своим гражданским обязанностям.
Сам боец мог самостоятельно возбудить устное или письменное ходатайство о возвращении его домой или переводе на нестроевую службу, причиной чему могло быть состояние здоровья. Эти лица проходили специально организованные комиссии. «Пришло такое распоряжение, чтобы [тех], кто жалуется на здоровье, записать на комиссию», – вспоминал бывший санинструктор 17-й Московской дивизии народного ополчения Ф.В. Копенко[832]. Иные жалобы, кроме здоровья, например семейные трудности (оставшиеся без попечения престарелые родители и т. п.), как правило, оставались без рассмотрения.
Здесь уместно задаться вопросом: почему люди не взвесили свои физические возможности перед записью в ополчение, заставляя военное командование вскоре после сформирования давать крайне раздраженные распоряжения: «Всех стариков, нытиков и больных из дивизий откомандировать в военкоматы для направления на производство»[833]? Обстоятельств, приведших к такому конфузу, могло быть несколько.
Значительная часть добровольцев в пылу энтузиазма действительно переоценила свои возможности, спеша «записаться на войну». В свою очередь, партийные органы предприятий и района, стремясь быстрее выполнить задание, охотно шли им навстречу, оформляя в ополчение практически всех желающих. О своих возрастных хронических заболеваниях некоторые могли не догадываться – они не беспокоили их в прежней, мирной городской жизни, в которой они могли не испытывать чрезмерной физической и психологической нагрузки. Как отмечал в своих воспоминаниях врач медсанбата 13-й Московской дивизии народного ополчения М.В. Яковенко, «когда они были в Москве на своей привычной работе, они были героями и особенно не чувствовали своих лет и недостатков. Кушали они у себя дома досыта, на службу и обратно ездили на авто или на каком-нибудь виде городского транспорта, испорченные случайно очки или зубные протезы сейчас же заменяли новыми, жизнь текла размеренно, в определенных берегах, и они не утомлялись, выполняя свою специальную работу. Здесь же при полном изменении режима, как в отношении питания, так и быта, при напряженной физической работе по рытью земляных укреплений, их физическое состояние сделалось весьма тяжелым. Разбитые очки и сломанные протезы не заменялись, больные органы резко реагировали на непривычные условия быта и работы…»[834].
Трудности солдатских будней неизбежно сказывались на физическом состоянии пожилых ополченцев. Командование признавало, что среди поступавших жалоб, «безусловно, значительная часть обоснованных»[835]. Из 6-й дивизии народного ополчения Москвы сообщали, что такие заявления поступали «пачками» уже «через короткое время после формирования»[836]. Врач М.В. Яковенко так передавал свои впечатления:
«Уже в августе 1941 г., когда дивизия заняла оборонительный рубеж во втором эшелоне под Вязьмой, начала работать медицинская комиссия, и потянулся бесконечный поток ополченцев на освидетельствование. Люди – безнадежный брак, старые, с потерей зрения, язвами желудка и двенадцатиперстной кишки, с несросшимися переломами, например, бедренной кости и т. д. Многие из них на непривычной работе разбили очки, у некоторых испортились зубные протезы. Каких только чудаков здесь не было!»[837]
Следует отметить что в социальном отношении «безнадежный брак» давала прежде всего интеллигенция; именно ее представители чаще всего писали заявления на отчисление из ополчения. Политработник дивизии народного ополчения Дзержинского района Ленинграда (4-я стрелковая дивизия ЛАНО) батальонный комиссар Павлюченков с явным неудовольствием отмечал в своем политдонесении в политотдел ЛАНО 9 июля 1941 г., что в первые же два дня формирования 3-го полка «преимущественно от интеллигенции» поступило 58 заявлений «с просьбой использовать их в армии по назначению или отпустить домой. Многие заявляют о болезненном состоянии…»[838].
Значительная часть ополченцев, безусловно, была осведомлена о состоянии своего здоровья и адекватно оценивала свои физические возможности, однако эти люди были дезориентированы тем, что действительное предназначение ополчения и истребительных батальонов поначалу было неизвестно даже руководящему составу. Многие считали, что речь шла об охранно-патрульной службе в городе или рытье окопов на его окраинах. Особенно широко это мнение было распространено в московском ополчении[839], в меньшей степени – в ленинградском[840]. По воспоминаниям политработника П.С. Прощинского (4-й Московской дивизии Куйбышевского района), «как потом обнаружилось, никто, в том числе руководящий состав дивизии, не знали, какое мы получили задание, потому что все-таки ввели в заблуждение весь состав тем, что сказали, что мы выезжаем на короткий срок и не очень далеко, будем вести оборонные работы, поэтому личные вещи с собой не брать. Все оставили вещи в
