какие двадцать два года нашей истории… не было столь быстрого роста производства и потребления… как за двадцать два года, закончившиеся в 1814 г.»[195].
Хотя последний взгляд оспаривается рядом историков экономики, очевидно, что, по крайней мере, Уордсворт прав и британская экономика, подвергшаяся тяжелейшему испытанию, вышла из него с блеском.
Остановимся сначала на моментах, которыми ни в коем случае нельзя пренебрегать при любом рассмотрении роли британской экономики в разгроме Наполеона. Во-первых, некоторые статистики считают, что наполеоновские войны замедлили рост британской экономики или даже привели к её временной стагнации. Мало того, что всё время сохранялся высокий уровень безработицы, но она ещё во всех отношениях выросла, цифры по налогам говорят об уменьшении доли поступлений от торговли, промышленности и ремесел с 34.850.000 фунтов стерлингов в 1803 г. до 34.400.000 в 1812 г., причём это падение было относительно большим в таких промышленных районах, как Ланкашир. В некоторых отраслях промышленности выпуск продукции явно снизился или, по крайней мере, не рос так быстро, как раньше. И внешняя торговля не переживала того значительного расширения, на которое можно было бы рассчитывать: экспорт в своём максимуме лишь на 9 миллионов фунтов стерлингов превысил уровень, достигнутый во время действия Амьенского мира. Средний темп роста импорта, экспорта и реэкспорта между 1802 и 1814 гг. был на 2/3 ниже, чем между 1702 и 1802 гг. И помимо статистики можно выдвинуть ещё ряд дополнительных аргументов в пользу замедления роста. Что касается сельского хозяйства, то условия военного времени, и особенно постоянное повышение цен на продукты питания вследствие быстрого увеличения населения, уменьшения поставок с континента и роста расходов на судоходство и страхование, привели к быстрому увеличению капиталовложений: во время наполеоновских войн максимума достигло движение огораживания общинных земель и наблюдался значительный рост обрабатываемых площадей. За счёт этого производство выросло примерно на четверть, но в то же время доля сельского хозяйства в общем объёме национального производства за 1803–1811 гг. увеличилась с 33 до 36 процентов. Результат этого для экономики в целом имел сомнительный характер, поскольку таким образом капитал отвлекался от промышленности. Между тем государственные военные заказы, хоть и крупные, были не столь велики, чтобы обеспечить существенный рост производства, — так, в чугунолитейной промышленности, как представляется, только семь процентов новых мощностей, приобретённых в ходе войны, отдавались под военное производство — к тому же весомые займы и налогообложение в совокупности примерно вдвое сократили капиталовложения в промышленность.
Хотя всё это и убедительно, утверждение о том, что наполеоновские войны замедлили экономический рост, небезупречно. Безработица объясняется ростом населения, которое составляло 15.846.000 человек в 1801 г. и 18.044.000 человек в 1811 г. Также благодаря ошибкам чиновников, уклонению от уплаты налогов и наличию огромного числа мелких предприятий, освобождённых от налогов из-за ограниченного оборота, доходы торговли и промышленности существенно недооценивались — действительно, по оценкам к 1811 г. потери, обусловленные только уклонением от уплаты налогов, возможно составляли половину реально взыскиваемой суммы. Торговля, возможно, и была неустойчивой, но как бы то ни было, доходов от неё хватало, чтобы поддержать торговый флот: если взять только численность английских судов, то она увеличилась с 13.446 в 1802 г. до 17.346 — в 1815 г. А что касается утверждений о сокращении капиталовложений в промышленность, то, если 25-процентный рост производства, достигнутый в сельском хозяйстве, обеспечил повышение его доли в экономике в целом лишь на три процента, ясно, что и промышленность, должно быть, развивалась очень быстро. Наконец, совершенно правильно обращают внимание на то, что тяжёлое налогообложение не мешало имущим классам поддерживать самый высокий жизненный уровень. Да это и не удивительно, поскольку подоходный налог по современным понятиям был умеренным, не говоря уже о многочисленных прорехах в его взыскании (как мы видели, доходы предпринимателей сравнительно легко скрывались, а жалованье вообще ускользало от налоговых органов). В то же время возможности получения прибыли были очень большими, особенно после того как решение Питта об отказе от золотого стандарта привело к повышению доступности кредита. Пусть занятие коммерцией и промышленностью было очень ненадёжным — особенно пагубным являлось непрерывное открытие и закрытие различных рынков в соответствии с капризами войны — но тот, кому улыбалась удача, мог всё же приобрести огромное состояние. Государственные займы, тяжесть которых до этого ложилась главным образом на плечи иностранных финансистов и которые теперь приходилось волей-неволей извлекать из внутренних источников, привели к появлению не только небольшой группы спекулянтов-миллионеров типа Давида Рикардо (David Ricardo), но и к росту числа относительно небогатых владельцев государственных процентных бумаг. А в сельском хозяйстве сочетание роста цен на продовольствие и выплат заработной платы сельскохозяйственным рабочим по быстро распространившейся «системе Спинхемленда» (Speenhamland system) привело к значительному преуспеванию крупных землевладельцев и крестьян-арендаторов — отсюда жалобы Коббета (Cobbett) на иомена, живущего лучше, чем он, и доклады Генри Ханта (Henry Hunt) о бесспорном стремлении к земле: «Если имение собираются сдать в аренду, толпы людей… лезут друг на друга и готовы свернуть себе шеи… чтобы снять её любой ценой»[196].
Наблюдения Ханта подтверждают доводы в пользу того, что капиталовложения отвлекались от промышленности, к тому же бессмысленно было бы отрицать значительный ущерб, наносимый континентальной блокадой, особенно в 1811 г., когда разразился серьёзный экономический кризис. Короче говоря, источники этого кризиса имели как коммерческий, так и финансовый характер. С одной стороны, объём торговли сократился на треть, а многочисленные спекулянты потерпели крах, вследствие сочетания вынужденного присоединения Швеции к континентальной блокаде, попытки Наполеона пробиться в колониальную торговлю, усиления эмбарго на торговлю с Америкой и потерь, вызванных революциями в Латинской Америке. С другой стороны, в значительной мере из-за влияния на денежную массу возросшего импорта пшеницы после неурожаев в 1809 и 1810 гг. резко ухудшилось положение с кредитом, результатом чего стала волна банковских банкротств (кстати, примерно в то же самое время это происходило и во Франции), что в свою очередь спровоцировало кризис в промышленности. Количество банкротств более чем вдвое превысило их среднее число за предыдущее десятилетие, при этом очень сильно пострадали шерстяная, трикотажная, хлопчатобумажная и чугунолитейная отрасли — в Бирмингеме 9 тысяч рабочих выбросили на улицу, в Манчестере — 10–12 тысяч, тогда как в Ланкашире рабочих мукомольных предприятий, сохранивших свои места, перевели на трёхдневную неделю. В очень тяжёлое положение попали работавшие на ручных станках ткачи — не случайно 1811 г. отмечен подъёмом луддизма, пусть даже ему предшествовали случившиеся несколькими
