базой удавалось всё-таки сделать армейскую карьеру. И последнее, но не по важности: можно было выдвинуться из рядового состава — примерно пять процентов офицерских званий присуждались солдатам, отличившимся долгой службой или подвигами на поле брани.
Таким образом, формально землевладельцы не пользовались монополией на армейский офицерский корпус, Однако, несмотря на всё это, с ростом в чине он, несомненно, имел все более «благородный» характер. В то время как к 1812 г. всего лишь два процента армейских офицеров были дворянского происхождения, среди генералов эта доля была в десять раз выше. Более того, так как продвижение от чина подполковника до полного генерала происходило почти автоматическим, очевидно, что эта диспропорция, должно быть, распространялась и не на столь высокие чины. Поскольку по меньшей мере сорок шесть процентов генералов до 1854 г. по-прежнему происходили либо из титулованного, либо из мелкопоместного дворянства, вывод очевиден: несмотря на расширение армии, к которому привели наполеоновские войны, на её социальную структуру они повлияли очень слабо. Во-первых, несмотря на ряд реформ, проведённых в качестве главнокомандующего герцогом Йорком[203], добивавшимся, чтобы у офицеров был хотя бы минимальный опыт перед присвоением звания, система покупки осталась орудием мелкопоместного дворянства, а также лазейкой для буржуазии, хотя есть два примера дворянских отпрысков, с ошеломляющей скоростью поднявшихся до высоких чинов за счёт своих дел: герцог Веллингтон и командир его кавалерии при Ватерлоо лорд Аксбридж (Uxbridge). Во-вторых, хотя утверждают, что герцог Йорк стремился к тому, чтобы выслуга лет стала главным критерием для производства в звание, кроме системы покупки, продолжало играть определённую роль политическое влияние (фактически принявшее участие в судьбе Веллингтона и Аксбриджа), поскольку имелись горькие жалобы на «всесилие парламентских кругов»[204]. В-третьих, убеждённость в том, что офицерам следует быть джентльменами, и, кроме того, в том, что определение джентльмена связано с владением землёй, оставалась весьма устойчивой, поэтому офицеров, выслужившихся из рядовых или имевших неподходящее происхождение, выживали или переводили в колониальные или находящиеся за границей части. В-четвёртых, по крайней мере во время революционных войн, офицерские звания часто предлагались тем, кто мог набрать рекрутов, а здесь преимущество было на стороне землевладельцев; так, сэр Томас Грехем (Thomas Graham) получил звание полковника за то, что он сформировал новый полк в своих имениях в Пертшире. В результате для тех, кто надеялся на повышение за счёт выслуги лет, а не покупки чина или протекцию, продвижение было очень медленным. Поскольку мелкопоместное дворянство господствовало также в ополчении и «добровольцах» из-за влияния в первом случае лордов-лейтенантов, а во втором — магнатов и дворян, организовывавших свои части, понятно, что территориальные войска также почти не давали возможностей для повышения общественного положения. Да и в военно-морском флоте дела обстояли не лучше. Там доля офицеров-дворян была почти вдвое выше, чем в армии. Хотя во флоте отсутствовала покупка чинов и были меньше расходы, продвижение из простых матросов являлось почти невероятным, а нельсоновский «братский союз» (band of brothers) описывают как узкую группировку «сельских сквайров, и преимущественно сквайров из южных графств Англии»[205].
Короче говоря, война почти не затронула землевладельцев, следствием чего стало возрождение политического разномыслия, как только закончился кризис, связанный с возможным вторжением. Причин для недовольства, несомненно было очень много. Ряд крупных скандалов вселил в общество неуверенность, к тому же правительственная политика в отношении войны часто выглядела некомпетентной, а иногда и аморальной. Так, неудача экспедиции в Буэнос-Айрес, соглашение в Синтре, вынужденный вывод армии сэра Джона Мура из Ла-Коруньи (к тому же в самом удручающем физическом состоянии) и бесславный конец талаверской кампании и вальхернской экспедиции вызвали большой шум, а нападение на Копенгаген — настоящий ужас: ливерпульский радикал Уильям Роско (William Roscoe) осудил его организаторов как «недостойных называться британцами»[206]. Более того, операции типа копенгагенской привели к усилению сомнений в причинах, по которым Британия воюет. Неоднократные военные неудачи, как представлялось, подтверждали доводы в пользу того, что поскольку Британия не может рассчитывать на победу над Францией, продолжение войны совершенно бессмысленно, тем более, что Британии ничто не угрожает (на «Друзей мира» (Friends of Peace), получивших известность в качестве радикальных критиков войны, большое влияние в этом плане оказывала вера в то, что народ, объединённый под знаменем борьбы за свою свободу, нельзя победить). Тогда как в 1803 г. война имела оборонительный характер, теперь она всё больше становилась агрессивной и на самом деле своекорыстной; это не могло не вызывать недовольства, усугубляемого отсутствием политических преобразований, свидетельствующих, что война ведётся в интересах узкой элиты. Поскольку такие действия не могли привести к победе, особенно при отсутствии союза с иберийским обскурантизмом или австрийским абсолютизмом, продолжение войны, казалось, вело к катастрофе. Во-первых, расширение полномочий исполнительной власти после роста протекционизма в военное время представлялось угрозой свободе граждан, а во-вторых, предсказывалось, что итогом войны станут всеобщие развал и нищета (мир, напротив, предполагалось, позволит Британии беспрепятственно править морями, поскольку считали, что Наполеон удовольствуется Европой). Здесь, конечно, «Друзья мира» опирались на серьёзные потери, вызванные континентальной блокадой. Поскольку парламентская оппозиция во главе с Греем (Grey) и Гренвиллем (Grenville) не проявляла никакого интереса к радикальной реформе, становилось весьма вероятным, что силы, планы которых были сорваны в 1790-е гг., теперь вновь перейдут в наступление. Это возрождение раскола, ставшее заметным уже в 1805 г., сначала сдерживалось крушением администрации Питта, последовавшим после смерти её руководителя в январе 1806 г., и пришедшим ему на смену гораздо более мирным «Кабинетом всех талантов». Как бы то ни было, после формирования Кабинета Портленда курсу британской политики придал разнообразие ряд попыток тем или иным образом бросить вызов олигархическому правлению. Так, на общих выборах 1807 г. Вестминстер, тогда крупнейший и самый представительный избирательный округ в стране, избрал в парламент двух популярных лидеров, сэра Френсиса Бердетта (Burdett) и лорда Кокрейна (Cochrane), на предвыборной платформе избирательной реформы. Деятельность этих двух недовольных представителей элиты поддерживалась так называемым Вестминстерским комитетом (Westminster committee), состоящим из ремесленников, купцов и специалистов, по большей части участвовавших в радикальных клубах 1790-х гг. Таким образом, по крайней мере в столице, радикализм обрёл новый уровень политической организации, которая удвоила его действенность: когда Бердетта обвинили в неуважении к парламенту, после того как правительство попыталось помешать открытому обсуждению «вальхернского запроса» в апреле 1810 г., огромные толпы людей собрались у Вестминстерского дворца и перегородили дорогу к нему баррикадами. Однако в данном случае, несмотря на распространившиеся по всей стране протесты в поддержку Бердетта, гораздо более серьёзную опасность для правительства
