годами раньше события в Уитшире.
Всё же Британия не потерпела крах — кризис 1811 г., хотя и был очень серьёзным, оказался временным явлением, поскольку одной стойкости правительства перед лицом даже такого кризиса хватило, чтобы восстановить уверенность, что вскоре было вознаграждено благоприятным сдвигом в структуре торговли. А если взять войну в целом, то просто нет никаких сомнений в том, что в её ходе британская экономика пышно расцвела. Если рассмотреть промышленное производство, то в большинстве отраслей значительно вырос выпуск продукции. Так, объём производства чугуна вырос до такой степени, что к 1812 г. Британия впервые стала нетто-экспортёром этого товара. Потребление хлопка выросло со среднегодового уровня 13.900 тонн за 1791–1800 гг. до 31.800 тонн в 1803–1812 гг. Даже в угледобывающей промышленности, где ряд технологических проблем приводил к относительному замедлению прогресса, производство в 1790–1811 гг. росло примерно на 20 процентов быстрее, чем между 1780 и 1790 гг. Имеется также множество данных по нововведениям и механизации: к 1813 г. в Британии в значительной степени в ущерб работавшим на ручных станках ткачам были установлены 2400 механических ткацких станков; в чугунолитейной промышленности впервые появились паровые машины, а к 1815 г. половина движущей силы на её бирмингемских предприятиях происходила из этого источника; на некоторых заводах впервые нашло применение газовое освещение; и даже в сельском хозяйстве появились первые молотилки. Свидетельства британского процветания можно найти и в области урбанизации, поскольку существовавшие ранее города типа Манчестера, Ливерпуля и Бирмингема быстро росли, а такие новые поселения, как Рочдейл, Олдхем и Бредфорд, расширялись ещё быстрее. Развитие городов сопровождалось значительными объёмами общественных работ: строительством новых обширных доков в Лондоне, быстрым расширением и совершенствованием сети дорог и каналов и появлением новых многочисленных трамвайных линий на конной тяге.
Итак, как ни оценивай эту ситуацию, Британия совершала резкий рывок вперёд. Военные усилия привели к выдающимся результатам. С одной стороны, Британия обладала возможностью удовлетворять налагаемым на неё войной огромным требованиям на военное снаряжение всех видов. С другой стороны, что гораздо более существенно, несметные расходы на войну удавалось переносить, не скатываясь в пучину банкротства, что было характерно для многих континентальных держав, при этом доверие к государству оставалось непоколебимым, а бумажные деньги, которые оно использовало для финансирования войны, сохранили значительную часть своей номинальной стоимости. В результате британской дипломатии удавалось привлекать почти неистощимые ресурсы, к тому же сама Британия оказалась в состоянии пережить отчаянные попытки Наполеона сокрушить её. Короче, богатела ли Британия или беднела, или богатела медленнее, чем следовало, центральным элементом британских военных усилий были могущество и процветание, с которыми Наполеон и думать не мог соперничать.
Вызов старому порядку
С того дня, когда Британия в 1793 г. впервые вступила в войну с революционной Францией, её правящие круги подстёгивал сильный страх перед политическим и общественным расколом; так, Уильям Питт в 1795 г. изображал этот конфликт как «войну в защиту собственности»[197]. К возобновлению войны в 1803 г. страхи перед «британской революцией», до предела разожженные во время революционных войн такими явлениями, как образование многочисленных радикальных клубов типа Лондонского корреспондентского общества (London Corresponding Society), широкое распространение произведений Томаса Пейна, продовольственные и ополченческие бунты 1795–1796 гг., мятежи в Спитхеде и Норе в 1797 г. и постоянные доклады о возникновении революционного подполья, стали довольно эфемерными. Жестокие репрессии правительства, не говоря уже о победе популистского консерватизма в борьбе за народную душу, уничтожили организованный народный радикализм, поскольку большая часть корреспондентских обществ и их членов просто не выдержала их тяжести. А что касается революционного подполья, то в той мере, в какой оно вообще представляло реальную угрозу (несомненно, что многие доходившие до правительства доклады были сильно преувеличены), получило тяжёлый удар после разоблачения так называемого заговора Деспарда (Despard). Деспард — армейский офицер в отставке, обиженный несправедливым увольнением, в конце 1790-х спутался с шайкой ирландских революционеров и бывших членов корреспондентских обществ, величавших себя «Объединёнными англичанами» (United Englishmen). Согласно сведениям, поступавшим от многочисленных шпионов и осведомителей правительства, эта организация планировала массовое восстание в сочетании с французским вторжением, в чём её члены клялись тысячам своих приверженцев в таких районах, как Чешир, Йоркшир, Ноттингемшир, Ланкашир и Дербишир; правдоподобие этим сообщениям придавали многочисленные массовые митинги («чёрная лампа» — Black Lamp), скрыто проходившие в то время на вершинах Пеннинских гор. Деспард, в 1798 г. посаженный в тюрьму за подстрекательство к мятежу, в 1800 г. вышел на свободу с ещё более радикальными настроениями, чем раньше, и следующие два года посвятил организации общества заговорщиков, которое установило связи с представителем «Объединённых ирландцев» (United Irishman) Робертом Эмметом (Robert Emmett), возглавившим в июле 1803 г. трагически окончившееся восстание в Дублине, и агитаторами «чёрной лампы». Как бы то ни было, всё окончилось ничем: в ноябре 1803 г. Деспарда арестовали и позднее казнили вместе с шестью другими членами его организации, а «чёрную лампу» уничтожили, сослав нескольких её вожаков.
Поскольку теперь некоторое время сохранялось спокойствие, если не считать, конечно, восстания Эммета (по общему признанию, весьма серьёзное событие, вызывавшее сильную тревогу), всё говорит о том, что по крайней мере в Англии в начале наполеоновских войн правительству нечего было бояться революции. Хотя сильно напуганное революционное подполье, может быть, и имело отношение к довольно распространённому общественному и экономическому недовольству, но его состав ограничивался незначительной группой активистов. Кроме того, если мир в 1802 г. приветствовался, то и возобновление войны в целом было воспринято без протестов по большей части потому, что, поскольку флот вторжения вёл совершенно открытую подготовку к нему прямо на другом берегу Ла-Манша, Наполеон являл очевидную угрозу британцам всех классов. Более того, с политической точки зрения, восхищение французской революцией и её идеалами всё больше затруднялось тем, что начали сбываться пророчества Эдмунда Берка (Edmund Burke)[198], поскольку Наполеон был самим воплощением того типа военного деспота, который, как он всегда доказывал, будет её логическим результатом. А так как Франция являлась оплотом деспотизма, для реформаторов и радикалов открывался путь к примирению с патриотизмом, народ же мог объединиться под знаменем военных усилий. Итак, многие былые борцы за свободу британцев, поскольку Наполеон явно изменил всем их надеждам, начали присоединяться к добровольческому движению, представлявшемуся им «нацией под ружьём» на британский манер. Между тем удалось убедить народ отдать должное тем свободам, которыми пользовались даже
