Мансур не ответил; сидел, уставившись в одну точку, видел что-то вдали. Агафонкин знал, что тот может сидеть так часами, приклеившись взглядом к невидимому месту в пространстве, глухой к окружающему миру – не здесь и не сейчас.
У Агафонкина не было такой точки. Она ему, впрочем, была не нужна.
– Мои детские путешествия пробудили во мне интерес к истории, – неожиданно сказал Мансур. – Было ли то, что пишут, что было, на самом деле? И, главное, могло ли на его месте быть что-либо иное? Потому что если существует множество вариантов жизни отдельного человека, должны – логично ведь? – существовать и варианты человеческой истории. Понимаешь?
Агафонкин кивнул, но постарался сделать это как можно неопределеннее: вроде понимает, но лучше объяснить еще. Глядишь, и расскажет, куда дел юлу.
– Представь, – продолжал Мансур, – что есть мир, где Гитлера в 1909-м приняли в Венскую художественную академию. Он, как и хотел, стал архитектором – и, судя по всему, неплохим. Строит дома внутри Рингштрассе для богатых венских евреев и тихонько ворчит, что могли бы платить и побольше. И никакой тебе в том мире Второй мировой. Представляешь такое?
Агафонкин хотел сказать, что все имеет право на существование в мире возможного, но промолчал. Второстепенное замечание. А ему нужно не упустить главное.
– Ты увлекся историей, – напомнил он Мансуру.
– Увлекся, – согласился Мансур. – И после школы поступил в Историко-архивный.
Ему не хватило трех баллов для истфака МГУ. Когда Мансур забирал из приемной комиссии документы, ожидая, пока его вызовут по фамилии, он, расстроенный провалом, не заметил коренастого, скуластого парня, стоявшего в той же очереди. Потому удивился, когда скуластый догнал его в коридоре.
– Гатауллин! – окликнул его скуластый. – Сəлам.
татарин
– Сəлам, – ответил Мансур. Скуластый был старше года на три: бедно одет – вытертая до ниток белая рубашка и блестящие от старости темные брюки. На коротко стриженой голове – несмотря на конец июня – аккуратно сидела черная кепка. В руках держал папку из кожзаменителя с гербом СССР.
– Га тарихи? – спросил скуластый.
– Да, на исторический, – подтвердил Мансур и добавил по-татарски – из вежливости: – эйе, га тарихи. Только я не прошел – баллов не хватило.
Он говорил по-русски: не хотел привлекать к чужой речи внимания окружающих – сновавших по коридору абитуриентов. Дома родители говорили по-татарски, оттого Мансур хорошо понимал язык и мог поддержать беседу, но стыдился говорить на публике: татарский выделял его из толпы как чужого, а он хотел быть своим. Быть чужим – опасно. Мансур знал это по жизни двора.
Скуластый улыбнулся – отчего он в помещении в кепке? – и хлопнул Мансура по плечу.
– Юк бэла, бягыр, – весело сказал скуластый. – Юк бэла.
ага не беда может для него и не беда поступил наверное а для меня беда в армию загремлю теперь и какой я ему “дорогой”?
– А ты? – спросил Мансур.
– Мин тагын, – кивнул скуластый, не замечая мансуровских попыток поменять язык, – тагын тарихи.
тоже не поступил и тоже на исторический? чего ж он тогда веселится?
Скуластый протянул руку:
– Ринат. Ринат Кашафутдинов. Из Нижнекамска.
Ринат вернулся после армии и тоже хотел быть историком. И тоже не прошел в МГУ.
– Нам не баллов не хватило, – объяснял он Мансуру, стоя за круглым высоким столиком в маленькой пивной, где они тянули горькое пиво из скрипевшего и недоливавшего автомата. – Нам не хватило национальности. Не хотят брать татар на исторический: боятся, мы узнаем правду про то, что было на самом деле. Что это – наша земля.
Ринат уговорил Мансура идти вместе подавать документы в Историко-архивный. Их приняли без экзаменов – хватило баллов, набранных в МГУ. Родители Мансура не поняли даже, что произошло: МГУ, не МГУ – не важно. Главное, сын – первый в роду – поступил в институт и будет работать в учреждении. Одеваться на работу “по-чистому” – носить костюм с галстуком. Его будут называть по имени-отчеству. Они гордились и пытались не шуметь по утрам, когда вставали затемно убирать двор. Пусть поспит их мальчик. Их эркек-бала.
Мансуру, однако, было не до сна. На первом курсе Ринат принес Мансуру бледные машинописные копии не запрещенной, но и не разрешенной книги Николая Трубецкого “Европа и человечество” в большой картонной папке, завязанной длинными тесемками, и велел никому не показывать.
Прочитав Трубецкого, а после и перепечатанную на тонкой бумаге книгу Петра Савицкого “Россия – особый географический мир”, Мансур перестал спать по ночам: лежал на раскладушке за шкафом и думал, думал, думал, пока перед глазами скакали тюркские всадники в острых шлемах и легких кольчугах. За спиной – два лука наперекрест: малый и большой – для дальнего боя. Они скакали завоевать свое пространство. Или сделать его своим.
Из книг выходило, что российское пространство было не просто русским, где наследники татарских кочевников считались чужими, а их собственным – евразийским. Мансур читал принесенную Ринатом книгу Льва Гумилева “Древние тюрки” и гордился, прислушиваясь, как в нем спешит, торопится, стучит густая степная кровь.
Он стал чувствовать себя увереннее в метро и в магазинах. Он был здесь по праву – его земля.
Мансур не решался рассказать Ринату Кашафутдинову про юлу. Юла была его секретом, тайным миром, куда другим вход был закрыт. Раньше Мансур путешествовал без цели, без смысла, без назначения. Он был одиноким воином, скачущим через Миры юлы, несомый чужой волей.
Теперь его ждал иной мир – мир завоеванной тюрками лесостепи. Мансур хотел стать частью орды, частью тьмы – тумен, десять тысяч всадников – и чувствовать проникающий в кровь ритм копыт, отбивающих марш кочевой победы, тюркского триумфа, по покоренной земле. Он нашел с кем скакать в ритм. Только его братья скакали в другом пространстве-времени, отделенные от Мансура Гатауллина столетьями прошедшего, уплывшего времени.
Юк бэла – не беда.
Юк бэла – была б юла.
Юла у него была.
По ночам Мансур вынимал юлу из коробки под раскладушкой и подолгу держал в руках, словно выигранный спортивный кубок. Мансур представлял кочевую армию без конца и края и надеялся, что юла увидит этот образ, найдет искомый им мир среди мириад раскручиваемых ею миров и возьмет туда. Он сидел и ждал, пытаясь ощутить толчок от юлы, толчок-команду: поняла закручивай
Иногда ему казалось, что он чувствует вибрацию юлы в ладонях, и Мансур осторожно – не спугнуть бы – ставил юлу на покрытый покорябанным линолеумом пол и закручивал. Закрывал глаза и ждал.
Ничего не случалось. Бывало, что юла брала его в другие миры, но никогда, никогда не брала туда, куда хотел он.
– Ринат ушел на третьем курсе… – Мансур стоял к Агафонкину спиной, мастеря им обоим знаменитую митьковскую яичницу – “болтушку”: в маленькую кастрюльку выбивалось шесть яиц и резалось все, что попадалось: колбаса, сосиски, помидоры и даже плавленый сырок “Дружба”. Все это перемешивалось, взбалтывалось и выливалось на раскаленную, шипящую сливочным маслом сковороду. Масса холестерина и удовольствия. – Я так и не узнал, почему он ушел. Он стал все реже посещать институт, затем прекратил совсем. Я думал, он работал – стипендии не хватало и денег у Рината не было: жил на двух бубликах в день и чае, а то и просто пил кипяток. Я ходил к нему в общежитие, но он не открыл, хотя был в комнате: сказали соседи. Я постучал, подождал и ушел. Думал, не хочет со мной говорить.
Ринат ждал Мансура недалеко от института: на углу Никольской и Большого Черкасского. На плече висела темно-синяя спортивная сумка с надписью “Динамо”.
Ринат казался выше от того, что стал худее и бледнее, словно Москва съела, растворила его желтоватый загар. Поздний октябрь окутывал спешащих московских людей ясным прозрачным холодом, но Ринат в легкой черной кепке (он никогда ее не снимал) и клеенчатой куртке на толстой байке, казалось, не чувствовал, что прозрачный холод уже начал густиться в мелкий колючий снег.
– Энем, – сказал Ринат по-татарски, – я ухожу из института. Только что документы забрал.
Энем – братишка. Младший брат. Ринат часто его так звал.
Мансур молчал. Понимал, что Ринат не переводится в другой институт и не уезжает домой: уходит.
– Возьми книги. – Ринат снял сумку и повесил на плечо Мансуру. – Мне больше нельзя много вещей.
Мансур кивнул. Сумка была тяжелой, и плечо скоро заныло. Он снял сумку и поставил на холодный грязный асфальт.
– Деньги нужны? – спросил Мансур.
– Нужны, конечно, – улыбнулся Ринат. – Не надо: обойдусь. Сбереги для себя.
Они постояли молча, не закуривая. Мимо торопилась чужая жизнь.
– Что делать будешь? – спросил Мансур.
– А, – беззаботно махнул рукой в сторону Ринат. – Что ты делать будешь, энем?
