Мансур сидел на кровати – в обычной одежде: старые черные брюки с отвисшими коленями, тапочки на босу ногу и полинявшая футболка с надписью на груди: “Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган”. Ее Мансуру подарил Агафонкин.
– Странно. – Агафонкин покачал головой, словно не соглашаясь с мгновенной переменой реальности. – Только пил чай в юрте, и вдруг здесь. Дома.
– Не переживай, урус. – Мансур встал, потянулся. – Чай мы и дома попьем.
Пустота в Квартире изменилась: больше не было притаивавшегося за прикрытыми дверьми ожидания. Где оно? Осталось в выметенной ветром степи? Сторожит Агафонкина возле юрты? Ждет, пока он выйдет и отвяжет коня, чтобы накинуться и поймать, запереть в прозрачный вакуум, как бабочку в банке с формалином? Только Агафонкина там нет: он – здесь, дома. На кухне. Бедная пустота: осталась ни с чем. Как и положено пустоте.
Мансур заварил чай в толстом темно-синем чайнике. Агафонкину достался высокий стакан в массивном металлическом подстаканнике, на котором были выгравированы спешащие в противоположные стороны локомотивы поверх нелепой, но привычной железнодорожной эмблемы – разлетающихся крылышек. Сверху компактным полукругом бежала припаянная надпись: “Красноярская железная дорога”.
Из этого стакана с подстаканником чай пил только Митек. Агафонкин часто приставал к нему, откуда у того подстаканник.
– Из поезда унес? В Красноярск ездил?
– Может, и ездил, – охотно соглашался Митек. – Дело-то давнее, Алеша, я и не помню… Но вряд ли на поезде, – поправлялся он, – вроде на санях ехали. Там тогда и рельсов еще не клали. – Он задумывался: – Точно, на санях ехали. Да только не в Красноярск.
– Это митьковский, Мансур, – отодвинул стакан в подстаканнике Агафонкин. – Он всегда из него пил.
– Так нет же его, – пожал плечами Мансур.
Он открыл маленькую круглую крышку заварочного чайника, посмотрел внутрь и – по одному ему известным признакам – решил, что чай настоялся недостаточно. Нужно подождать.
– Ты знаешь, что с ними случилось? – спросил Агафонкин.
– Знаю. – Мансур достал из шкафчика над раковиной коробку с печеньем, поставил на стол. – Их забрали прямо на лестнице, когда Митек повез Матвея гулять. Дали полчаса на сборы, посадили в черный микроавтобус с затемненными окнами и увезли. Нашли все-таки. – Мансур откусил печенье, поморщился: не понравилось. – Я из окна видел.
– Митек сказал, тебя дома не было, – удивился Агафонкин. – А ты, значит, был. Как же тебя не забрали?
– Они мою дверь не нашли, – пояснил Мансур. – У меня с вечера еще похмелье не прошло – только встал, хотел у Митька денег просить. Когда этих двух на лестнице взяли, я воды из-под крана попил – водку вчерашнюю в животе развести, чтобы пьянее быть, – и дверь в свою комнату спрятал. Эти, когда Квартиру обыскивали, видели стену вместо двери.
Он засмеялся и добавил:
– С обоями. Вот и все, что они видели. Я даже дверь не закрыл: стоял, смотрел, как они по Квартире ходят, ищут. И что искали?
Агафонкин не знал. Но подозревал: юлу.
– Где юла, Мансур? – спросил Агафонкин. – И как она оказалась в твоей галлюцинации? Я ее там видел.
Мансур взглянул на Агафонкина с удивлением – о чем тот? Понял, улыбнулся. Покачал головой.
– Это была не юла, Алеша, – пояснил Мансур. – Это так – химера юлы. Слабый двойник, творящий временную реальность. Такую юлу я тебе в любой момент сооружу: она ни на что не годится. Только для миражей. Ею Карету не вызовешь.
Мансур увидел, что Агафонкин не понял, и вздохнул:
– Не спеши, все узнаешь. – Мансур отпил чай. – Ты – первый, кому я рассказываю про юлу.
Тени пробегали по потолку – вытянутые гротескные фигуры шедших с работы людей. Маленький Мансур сидел на полу в пространстве за шкафом и смотрел, как тени прохожих за срезанным тротуаром окном их подвальной комнаты накручивались на сливающиеся в сплошное разноцветье бока запущенной юлы. Словно юла раскручивала тени, запускала их быстрый Серый мир – шорохи движенья. Тени – плоские приглушенные звуки. Мир смешался: звуки были видны, а не слышны. У Мансура закружилась голова от верчения юлы. Он зажмурился, открыл глаза и увидел Карету.
Она стояла посреди их маленькой – неполных шестнадцать метров – комнаты и каким-то неясным образом умещалась в этом пространстве, не раздвинув его, не сделав просторнее. Все осталось на месте – родительский диван-кровать, маленький щербатый стол, застеленный красной скатертью, которую мать покрывала клеенкой, когда садились есть, трехстворчатый чужой шкаф из квартиры с пятого этажа: мебель стояла на своих местах, и посреди мебели – Карета. Голубое яйцо с золотым ободком, сходящаяся овалом крыша, на которой – королевским гербом – крутилась его юла.
Он обошел Карету между тумбочкой у родительской кровати и маленькой этажеркой с разнокалиберной посудой. Ближний к нему высокий каурый жеребец покосился на мальчика из-под опущенных шор, но не шарахнулся, не понес: остался стоять. Другой – белый, с заплетенной цветными ремешками гривой – вздрогнул и ударил себя по крупу длинным хвостом. Мансур дернулся, отступил назад.
На ко́злах – никого: вожжи намотаны на передок облучка. Мансур подождал, протянул руку и дотронулся до мягкой, словно сырой, кожи поводьев.
Он стоял посреди пустого поля, через которое лежала протоптанная кем-то тропинка. Небо было исчерчено тенями – разных форм, размеров, значений. Небо – повисшая над полем серая простыня – без солнца, без звезд, без света. Мансур не мог видеть линии горизонта, потому что небо нигде не кончалось. И нигде не начиналось. Как и плоская темная земля.
Вокруг лежала вязкая полутьма, но тропинка, тропинка светилась, будто под ней зажжены лампочки. Тропинка начиналась в том месте, где стоял Мансур: у его ног в прохудившихся войлочных тапочках – в подвале, где они жили, было зябко, и маленький Мансур носил теплые тапочки даже летом. Он знал, что за спиной тропинки не было, можно и не оглядываться. Светящаяся лента приглашала его только вперед.
Было не страшно, а скорее тревожно – словно должен будешь кого-то о чем-то попросить и заранее знаешь, что откажут. Вокруг носились тени – безмолвные контуры тьмы в еще большей тьме. “Вот он, Мир теней, – думал Мансур. – Я попросил юлу взять меня сюда, и она взяла. Что я буду здесь делать?” Он помнил, что нужно вернуться домой, что его ждут, но где дом и кто ждет – вспомнить не мог. Его заполнила серая пустота, вытеснив память о жизни.
Мансур ощущал парящую легкость, прозрачность, словно его надули гелием и он – воздушный шарик; у него был такой шарик – принес отец, и он долго с ним играл, перебрасывая с ладони на ладонь. Шарик был желтый – маленькое солнце. Мансур вынес его во двор – похвастать, и Женька Синицын из шестого подъезда попросил поиграть. Женька подкинул желтый шарик в хмурое небо сокольнического двора, обмотав длинную нитку вокруг пальца. Еще и еще… Мансур начал беспокоиться. Каждый раз, когда Женька подбрасывал шарик, он смотрел на Мансура и улыбался. Мансур улыбался в ответ, хотя и не знал, что здесь смешного. На пятый раз Женька улыбнулся еще шире и позволил нитке размотаться. “Держи! – закричал Мансур, – улетит!” Он даже подпрыгнул, стараясь поймать уплывающую вверх нитку. Женька начал смеяться, и остальные ребята начали смеяться, а Мансур все смотрел вслед желтому шарику, пытаясь не плакать. Шарик стал не виден, и Мансур не выдержал и расплакался – со слезами и текущим носом. Его потом долго дразнили.
Сейчас – посреди поля – Мансур знал, что может летать. Подумал было взлететь и стать тенью – подружиться с тенями вокруг. Поиграть. “Или улететь высоко-высоко и найти шарик?” – думал Мансур. Жизнь в Мире теней была полна возможностей.
Перед ним в сером воздухе – на ничто – села Синяя Птица без крыльев. Она была синей, хотя в мире вокруг не существовало цветов. Синяя Птица посмотрела на Мансура и глубоко вздохнула, как вздыхают старые люди и очень большие собаки. Над маленьким острым клювом у Синей Птицы светился единственный глаз.
Мансур решил до нее дотронуться. Он не пытался ее поймать – хотел потрогать. Он протянул руку.
– Нет, – сказала Птица. – Не сейчас. Рано.
Птица обернулась вокруг своей оси, словно решила схватить клювом длинный хвост с торчащими на конце в разные стороны перьями, и завертелась – быстрее, быстрее, быстрее. Она вертелась так быстро, что у Мансура закружилась голова, и он на секунду зажмурился. И открыл глаза.
Мансур сидел за шкафом рядом с раскладушкой, и перед ним крутилась юла. Мансур накрыл ее ладонью – остановил. Лег на пол и сразу заснул.
Свет под потолком кухни мигнул, стал жиже, тускнее, затем снова выправился, накалив лампочку желтизной. “Как мансуровский желтый шарик, – подумал Агафонкин. – А шарик вернулся. И стал лампочкой на кухне”.
– Я не трогал юлу целый год: боялся, – продолжал Мансур. – Не знал, куда она меня утащит. Догадывался, что юла может взять меня в разные места – другие миры и что она вызывает Карету. Конечно, в шесть лет я не понимал, как это работает. Или что это. До сих пор не понимаю. Хотя потом – много позже – догадался, что юла не просто берет тебя в другие миры: она их создает.
